Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Что это такое, а, батя? – открыл изумленно рот Митя. После той стычки он иногда звал Рогозова «батей», и, надо заметить, Рогозову это нравилось, губы у него растягивались в улыбке. – А?

– Ноты, – коротко ответил Рогозов.

– Для чего они? – спросил Митя.

– Это музыкальные тексты, гениальные произведения, созданные в разные века. Бетховен, Шопен, Рахманинов, Лист, Чайковский.

– О-о, – уважительно округлил глаза Митя Клешня.

Но то, что он увидел на следующий день, повергло его в еще большее изумление – к берегу, как раз напротив их заимки, приткнулась маленькая скрипучая баржонка-самоходка, распластанная на воде, как блин, – по здешним, часто мелеющим рекам ходят только плоскодонные суда. С палубы баржонки сбросили веревочный конец, который здоровенный лохматый мужик с непроспавшимся злым взглядом проворно сунул себе под мышку и, спрыгнув с палубы, двинулся к раскидистой сучковатой сосне, вольно растущей на берегу. Там закинул петлю на толстую узловатую ветку, для проверки пнул ногою низ сосны, самый комель – сосна стояла прочно, можно было ее и не пинать, – махнул рукой: скидывай на берег сходни.

На палубе баржонки, на подстеленном брезенте стояло белое сверкающее диво, схожее с огромным лебедем, – Митя Клешня никогда не видел такого. Внизу у лебедя, как заметил он, красовались две блестящие педальки.

Рогозов, улыбаясь, спустился с берегового взлобка вниз, к барже, по хлипкой слеге вскарабкался на палубу, с оценивающим видом походил вокруг лебедя, склоня голову набок.

– Це-це-це-це, – цокал восхищенный Митя языком, стоя на берегу.

А Рогозов, проверив, не исцарапан ли лебедь, не потерты ли бока в плавании, подошел к нему, нажал ногою на одну из педалек. Митя Клешня даже глаза закрыл – показалось: должно произойти что-то такое, что-то такое… Но ничего не произошло. Рогозов тронул ногой вторую педальку, подвигал несколько раз ею – опять ничего. Потом откинул крышку, и Митя Клешня увидел, что белый лебедь имеет длинные прочные зубы, искристо поблескивающие на солнце, наверное, сунуть в эти зубы руку, подумал он, – враз оттяпает. Рогозов не испугался зубов, ткнул пальцем в один из них, и над тихой черной рекой, над летним берегом, над травами и злаками, над густыми недобрыми соснами взметнулся и повис звонкий чистый звук, за душу прямо-таки хватающий. Митя звуки подобные уже слышал – по радио. Оказывается, огромный белый лебедь, стоявший на палубе плоской замызганной баржонки, был музыкальным инструментом. И каким! Почище пятнадцати или двадцати звонкоголосых гармоник вместе взятых.

Придвинув к себе старый, исполосованный лезвием топора чурбачок, стоящий на железной палубе баржи – на этом чурбачке рубили дрова, – Рогозов сел на него, вытянул длинные костистые ноги, прилаживая их к блестящим педалькам, взмахнул руками, прошелся пальцами по клавишам белого, никем и никогда не виданного в здешних местах инструмента. Но вот какая вещь: пальцы у него огрубели, не слушались они, были корявыми, посеченными, плохо гнулись, заболели сразу, едва Рогозов начал перебирать ими клавиши, – привыкли руки к другой работе, вот ведь как. Но это не огорчало Рогозова – он верил, он это твердо знал, даже душою чувствовал, что разработает пальцы, сделает их гибкими, проворными, послушными, он сможет снова играть на рояле так, как играл когда-то. Только надо не отступаться.

И хотя он фальшивил, спотыкался, все равно то, что Рогозов извлекал из рояля, казалось Мите Клешне колдовским, размягчающим душу и тело, слезы навертывались на глаза от этих звуков, и ему, такому жестокому, грубому, хотелось пожалеть себя и отречься от себя же, от своего прошлого, повиниться за зло, которое причинил людям, а бывало и тайге, зверям в ней, и даже захотелось полюбить этого человека – Рогозова, которого он до того ненавидел, что порой хотел пристрелить. И пристрелил бы, но ныне ведь от милиции нигде не скроешься, даже в самом глухом урмане найдут, они даже иголку в стогу сена способны отыскать – в милиции ныне работают такие же сообразительные и умелые таежники, как и он сам.

Матросы, работавшие на баржонке, повыскакивали на палубу из своих темных углов, из машинной конуры, из кубрика, заслушались. А Рогозов все играл и играл, и никто его не останавливал и не торопил сгружать белого лебедя на берег, а баржонку – гнать дальше, брюхом скрестись по перекатам, пробираясь с одного места на другое.

В тайге сейчас объявилось много разных пеших партий, вооруженных мудреными приборами, кое-где уже стояли ногастые высокие вышки, которые Митя Клешня в своих охотничьих вылазках старался обходить стороной – боялся, что остановят, документы начнут требовать, а этого он не любил, но потом осмелел, стал приближаться к ним, узнал, что партии эти, распугивающие зверя, заставляющие делать его круги по тайге, мешающие охоте, – геологические, а шумные веселые люди, работающие на вышках, ищут земляное масло.

«Что ж это такое – земляное масло? – настойчиво вопрошал Митя. – Лекарство, что ль, или наоборот? Мазнешь таким маслом по руке – и сразу образуется язва, которую лечи не лечи – ни за что уже не заживет. Может, холера какая? Тиф? Может, это для оружия, чтоб с американами бороться? Что это, а?»

Геологи смеясь поясняли: «Нефть». Митя Клешня морщил лоб, но понимал пока плохо. Вроде бы и слышал о ней, о нефти, вроде бы и сам видел, а точно не знает.

Поскольку стоянки пеших партий располагались в основном вдоль рек, то к ним и от них постоянно ходили катера, баржонки, вроде той, что привезла белого лебедя на рогозовскую заимку, плоскодонные корветы и дредноуты, пароходы с высокими дымными трубами – в общем, все, что по реке бегать и ползать способно, что возит геологам крупу, хлеб, инструменты, приборы, бензин, спирт, одежду, зарплату, хотя зарплата в тайге все равно ни к чему, инструкции и прочее, прочее, прочее… Обычно суденышки эти суетны, крикливы, и люди, работающие на таких дредноутах, считают, что никого на свете, кроме них, главнее нет, они вершители всего – и жизни, и судеб, и тайги, и рек, от них, только от них зависит, будет ли открыта в здешних местах эта самая нефть или нет, будут ли реки в нынешнем году глубоки и полноводны или же обмелеют донельзя.

А тут крикливые матросы замерли на палубе, внимая неведомым звукам, притихли. Митя Клешня, как и они, молча слушал. Вот Рогозов в последний раз прошелся ноющими усталыми пальцами по клавиатуре, опустив голову с рассыпавшимися волосами. И колдозство сразу кончилось.

По