Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

проговорил светловолосый. Характер у него, видать, был веселый, не привык человек кручиниться, нагонять на себя печаль в сутолоке будней. – От черт! Я так и подумал, когда он отсрочку попросил, – объяснил он своему хмурому товарищу, – не будет он у нас работать, нет. Сколько волка ни корми…

Строгий и медлительный, не меняя своего хмурого выражения на лице, покивал, соглашаясь со светловолосым: враг народа этот граф-лесовик, что с него возьмешь. Пригрозить надо было – тогда не сбежал бы. Но не было такого приказа – припугивать.

– Когда вернется, не сообщил? – поинтересовался веселый военный у зырянки, уставил на нее свои светлые зрачки, отчего зырянке сразу сделалось тревожно, она растерялась, – язык во рту совсем перестал поворачиваться. Помотала головой: не знаю.

– Ладно. В тайге его искать – все равно что гвоздь в скирде, – заключил светловолосый, легко вскочил на коня. Крикнул весело и звонко, как мальчишка: – Прощай, хозяюшка! – Как в тот раз, огрел коня плеткой по блестящему сытому крупу и поскакал прочь от рогозовской заимки. Его хмурый спутник – следом.

Зырянка потом и так и этак прикидывала, правильно ли она выполнила наказ Рогозова, все ли верно сказала, не подвела ль мужа, и невольно робела, будто в чем-то была уже виновата.

Вернулся Рогозов с приемышем не скоро – на землю уже иней по утрам падал, дни сделались короткими, как птичий шажок, вечера – тоскливо-пустыми, бесконечно долгими в своей пустоте, полными ожидания. Вернулись таежники исхудавшие, с посеревшими лицами, в обтрепанной одежде, но на санях – громоздких и в то же время легких, их руками сделанных, тащили их сами, на санях грудилась хорошая добыча: битые, уже очищенные и выпотрошенные утки, присыпанные солью, гуси, три мешка с кедровыми орехами, замороженные свежие муксуны, отдельно в мешке – вяленые, а сверху на санях лежали три черные, совсем недавно подбитые палюшки – тетерки, эти для сиюминутного варева.

Рогозов был здоров, а вот приемыш – нет, он тонко, по-заячьи жалобно, остро вскрикивал, прижимая к себе руку, обмотанную старой тряпкой.

– Что это? – зырянка поспешила к приемышу.

Рогозов остановил ее резким движением руки.

Что за беда случилась в тайге – ни Рогозов, ни приемыш ей не рассказывали: беда, и все! У Дмитрия на левой кисти нет теперь двух пальцев – указательного и среднего, – это она узнала. Рогозов был мрачным – несколько дней он вообще не разговаривал, приемыш же в ответ на расспросы только постанывал, мотал обмотанной холстиной рукой.

Как-то Рогозов оборвал его стоны.

– Молчи, дурак! – так он раньше никогда не говорил. Смерил приемыша взглядом с головы до ног, постоял немного, засунув большие пальцы рук за брючный ремень. – Может, к лучшему, что пальцев у тебя теперь нет. Понял?

Приемыш перестал стонать, весь сжался в комок, посмотрел на Рогозова снизу вверх невидящими и пустыми от боли глазами, и зырянке стало еще больше его жаль.

Рука заживала медленно. Когда сняли повязку, то увидели страшноватую клюквенно-красную трехпалую клешню вместо кисти. Увидев ее, Дмитрий стиснул зубы, чтобы не расплакаться, маленькие глаза его округлились, была видна в них обида, обида и злость.

Немного постояв над приемышем и внимательно оглядев кисть, Рогозов кивнул одобрительно:

– Ничего.

Зима была в тот год затяжной, жесткой – в марте и даже в начале апреля землю корежило от морозов так, что остекленевшие болота разрывало, мерзлые комья летели вверх, птиц стужа не жалела, мертвые тетерева на снегу десятками валялись, воздух обжигал лицо до красных волдырей, стоило только высунуться из тепла на улицу, деревья мороз рассекал от макушки до комля, словно молнией, и, разрубленные ударом, они валились в разные стороны с предсмертным стоном, вздыбливая жесткий, как окалина, снег, круша соседние деревья.

Когда пришла весна, тайга была необычно молчалива – ни птичьих голосов в ней, ни тявканья лисиц, ни волчьего воя. Лишь одни хмурые вороны, в угрюмом карканье разевая рты, летали над деревьями, стремительно ныряли вниз, если видели что-нибудь съестное, снова поднимались над землей.

Странная и страшная была та весна, таежники ходили с иссохшими, черными лицами – подчинились суровой природе, как все живое в ней тогда.

Приемыш стал угрюмым, отдалился от Рогозова и зырянки, которую это задевало, она, словно бы чувствуя за собой какую-то вину, старалась задобрить Митю, подкладывала ему за обедом кусок посытнее, полакомее, на что приемыш не обращал внимания, равнодушно поглощал пищу. Рогозов же, в свою очередь, на Митю совсем внимания не обращал, спокойно ловил его яростный, полный горечи взгляд и не делал никаких попыток приблизить его к себе, подбодрить, согреть.

Что-то между Рогозовым и приемышем произошло, а вот что – зырянка не могла понять.

Митя мужал и становился сильней. Лицо у него было круглым, полным, с волевым тяжелым подбородком, рассеченным посередине ложбинкой. Он почти не подрос, но в плечах раздался – мужичок с ноготок вроде бы с виду, но такой, что, если двинет коня кулаком по звездочке, украшающей лоб, с копыт конь свалится.

В конце июня перед заимкой, заглядывая через изгородь, пытаясь увидеть кого-нибудь из людей, остановился всадник. Вид у него был утомленный, одежда покрыта дорожной пылью.

– Эй, есть тут кто? – крикнул он, приставил ладонь ко лбу, всматриваясь в окна заимки.

Оглядев его сквозь редкое сито занавесок, Рогозов кивнул зырянке: выйди, мол, узнай, чего этому орлу надо. Зырянка вышла к всаднику, тот расстегнул брезентовую полевую сумку, неуклюже гнездившуюся на боку, достал синюю потрепанную тетрадь, развернул, дал зырянке расписаться, сунул в руки какой-то клочок бумаги и, не глядя больше ни на зырянку, ни на заимку, погнал дальше своего запаленного коня.

Когда зырянка вернулась в хату, лицо ее было растерянным, постаревшим. Мрачный, мало на что реагирующий Рогозов посмотрел на нее сочувствующе, спросил тихо:

– Что случилось?

Та проговорила на едином дыхании, слепив все слова в одно, без пауз:

– Война, немцы на нас напали, Гитлер.

– Ну и что? – спросил спокойно Рогозов.

– Как что? Дмитрию вот бумагу прислали. На войну берут.

– Когда немцы напали, не сказал?

– Да в нонешнем месяце. Двадцать второго числа.

– Двадцать второго июня… – лицо Рогозова стало задумчивым, – сегодня – тридцатое. Семь дней идет война, а мы ничего не знаем. – Взял повестку из рук зырянки, прочитал ее один раз, другой, хмыкнул. – А ведь повезло дураку. Как никому повезло.

Зырянка сморщила лоб в немом вопросе.

– Пальцев у него на руке нет, – пояснил Рогозов. – С целой рукой его бы за милую душу на фронт загребли, под пулеметы сунули, а нет пальцев – значит, инвалид. Фронт