Степан Разин - Иван Наживин

И с великими трудами стала она учиться грамоте, – первые буковы показал ей дьячок от Всех Скорбящих, пьянчужка жалкий и забитый, – и скоро одолела она хитрое искусство это настолько, что могла уже потихоньку читать Псалтырь. Но когда, сама не своя от возбуждения, взялась она за стариковскую вещую книгу, – она берегла ее пуще зеницы ока, – то узнала с великим огорчением, что книга эта написана не по-нашему, а на каком-то чужом, может быть, даже не на людском языке. Она вся потухла и без конца осторожно перебирала истлевшие страницы и все дивилась и на месяц с лицом человечьим, и на травы невиданные, и на зверей страшных, и на все эти круги и знаки, и бесплодно тщилась понять, что все это значит и на что это нужно.

Приход о. Евдокима окрылил ее: он поп, человек ученый, и наверное откроет ей тайну вещей книги. И было маленько боязно: не отняли бы часом?..

Она усадила гостей за стол и поставила пред ними капусты пластовой в деревянной расписной миске и отрезала по ломтю хлеба.

– Кушайте во здравие, гости дорогие…

– А винца чарочки не найдется для меня, грешного? – заискивающе подъехал отец Евдоким. – Уж больно прозяб я…

– Ты знаешь, отец, что этого я добра никогда не держу… – строго повела Алена бровью. – Не взыщи…

– Ну, что ж тут будешь делать? На нет и суда нет… Поддерживай, Петра, раб Божий…

В молчании быстро справились с капустой. Алена подала каши с маслом постным и поставила на стол большой ковш квасу. На шестке скворчала уже яишенка с луком.

– Ну вот и слава Тебе, Господи… – проговорил о. Евдоким, вытирая руки о столешник и добродушно рыгая. – Много ли человеку надо?

Он держал здесь себя просто, без своих обычных вывертов, – так, попик, каких тысячи…

– Ну а что у вас в народе слышно, Аленушка? – спросил он, опять благодушно рыгая. – О чем поговаривают, на что надеются люди Божии?

– Да как тебе сказать? – затруднилась Алена. – О вере много спорят. Ну, только у нас на новое народ не тянет, старинки больше все держатся. А так… ожидание большое. Все ждут, а чего – никто не знает. Ну а которые серчают на поборы – прямо вот последнее из рук вырывают, ровно вот псы голодные, прости Господи. И которые жители к казакам подались, а другие и за Черту ушли…

– Ну а пытала ли, чего вы-де сироты, ждете? – глядя на нее своими горячими глазами, сказал Петр. – Какого спасения и от кого ожидаете?

– Прямо не пытала, знамо дело, а так все больше вокруг да около… – отвечала Алена. – Нет, они и сами путем не знают, как там и что… А только все облегченья ждут, лутчей жизни… – вдруг решительно прибавила она. – Устали, тягостно…

– Града настоящего не имамы, но грядущего взыскуем… – задумчиво проговорил о. Евдоким, и его двойное лицо вдруг все согрелось. – Буди, Господи, буди – не дай пропасть людям Твоим!..

В небе стало расчищать. За лесами запылала багряная заря, и от нее в сумрачной избенке все стало багровым: и лица людей, и печь большая, и венички трав. И в глазах красные точки загорались. И чем-то тайным овеяло насторожившиеся души.

– А у нас тут случай какой вышел… – сказала Алена. – Был у Покрова Богородицы престол и торг, как всегда, большой. Ну, известно, собрались и вожатые с медведями, и шпыни, и гусляры, и скоморохи, и давай действа свои представлять. И вот понадевали они шапки боярские, лубяные, чуть не в сажень росту, и ходят так вальяжно, что и на версту к ним не подойдешь. А другие, вроде челобитчиков, за ними ходят с лукошками в руках и все им кланяются. Бояре гонят их с лукошками, денег велят приносить, а те не идут. И вот осерчали челобитчики будто и давай бояр срамословить. А там и за палки взялись… А другие-то скоморохи кричат народу, глядите, православные, как холопи из господ жир выбивают! А народ за животики хватается, с ног со смеху валится…

И вдруг, как на грех, воевода. Сичас сгребли это скоморохов, на съезжую и за батоги… – она содрогнулась. – А потом приказный вычитывать стал, что и гуслярам всем, и скоморохам указал царь на Руси-де не быть… Видно, правда-то и царю глаза колет… – тихонько заключила она…

Опять помолчали.

– Вот что, Аленушка… – вдруг заговорил Петр. – Нам дальше итти надобно. Сроки подходят… И ежели прослышите вы тут, что двинулся народ православный, поддержите дело народное по мере сил и возможности. Готовьтесь и вы, сговаривайтесь, которые поскладнее… Ну, только одно помните: чтобы не было бесчинства никакого, чтобы все совестно было, по-Божьи. И чтобы, главное, зря людей не переводить. И среди высоких людей есть люди совести приверженные. Так чтобы порухи им никакой не делали, а напротив того, держали бы их с великим бережением… Поняла ли, касатка?

– Поняла… – потупившись, тихо отозвалась из красного еще сумрака Алена.

– И ежели будут грамоты от нас какие, можно ли через тебя пересылать их?

– Можно.

– А не убоишься, мотри?

– Я? – усмехнулась Алена, подняв розовое лицо. – Я свое давно отбоялась. Теперь мне бояться нечего… Не сумлевайся ни в чем…

Наступило долгое молчание: всякий жил своим. Багряные отсветы мутнели и потухали. Наступала тьма. Ветер бушевал все сильнее.

Алена решилась переговорить о книге. И опять стало опасно: а вдруг отымут? И усмехнулась про себя: ну и отымут, и что же? Все одно, книга для нее как семью печатями запечатана. Но дознаться своего все-таки хотелось.

– А что я тебя, отец Евдоким, спросить хочу… – проговорила она. – Ты человек ученый, так, может, поможешь мне в беде моей…

– В чем дело, родимка? Давай разберем…

– Погодь маленько…

Она вышла из избы и чрез некоторое время вернулась с книгой, завернутой бережно в рушник шитый. Она зажгла от угольков лучину воткнула ее в стену над головой странников и положила на стол пред ними ветхую книгу.

– Вот книгу эту перед смертью отказал мне старец один здешний, Блохой прозывался… – сказала она. – Я было прочитать, ан не про нас, знать, писано. Может, ты прочитаешь, отец?

– Можно. Попытаем…

Он надел огромные очки в ржавой оправе, бережно раскрыл книгу, поднял ее ближе к огню – и осекся: ни единой буквы разобрать нельзя.

– Нет, касатка, это чего-то не по-нашему писано… – сказал он, опуская книгу. – Ничего не разберу…

– Да хошь какого она письма-то?

– И того не ведаю: не то немецкого, не то греческого, не то латинского…

– Ах ты, грех какой!..

– А любопытно бы…

И, склонившись над таинственной книгой, неизвестно кем и для кого и где и когда составленной, все медлительно стали рассматривать и месяц с лицом человеческим, и зверей, незнамо где живущих, и травы таинственные, и круги, и треугольники, и знаки… И пытались разгадать смысл всего этого, и ничего не могли, и сгущалась ночь над точно бесприютной землей, и рвал и метал, тоскуя о чем-то, буйный ветер…