Разорвать тишину - Николай Петрович Гаврилов

— Тебе сорвали выступление, поп, — улыбнулся лидер блатных, с прищуром глядя на застывшего под ножом монаха. — Но здесь все честно, ты же знаешь законы! Она первая к нам пришла… Еще раз рыпнешся — убьем!

Годами изучая в лагерях изнанку человеческой натуры, каждый из уголовников знал, что жертва наполовину теряет волю к сопротивлению, если будет чувствовать себя виноватой. Опытные блатные в совершенстве владели искусством обвинять человека на пустом месте, но сейчас плести словесную паутину им было незачем. Заяц сам напал на волков.

— Тушенку нашу все ели? Все! Поэтому тихо сидеть на месте, как мыши под веником! — мрачно рявкнул рослый кряжистый урка с изъеденным оспой лицом.

Прижимая к себе растерянного Саньку, Вера смотрела широко раскрытыми глазами, как они перетряхивали все вещи в лагере; как нашли нетронутые консервы и хлеб, которые немая украла для художника; как один, черный, в распахнутом полушубке, из-под которого виднелась пестрая цыганская рубаха, вытащил из шалаша их полупустой мешок с остатками продуктов, а затем и туго набитый мешок инженера. Она видела, как Лужа, улыбаясь своей вечно ехидной золотой улыбкой, подошел к бледной, сжавшейся в комок актрисе и, приподняв ее голову за подбородок, что-то весело сказал остальным. Сжавшись точно так же, как актриса, Вера смотрела, как к ней самой, заслонив солнце, приблизился еще кто-то и, сопя и дыша махорочным перегаром, полез за воротник ее пальто, снимая с шеи серебряную цепочку с маминым крестиком.

Их грабили не спеша, неторопливо, с шуточками и улыбками, как будто забирали свое. Монах, которого все это время держали под ножом, стоял не шелохнувшись, а немая бродяжка, скуля на земле, все время пыталась сказать, что здесь кроме нее никто не виноват. Но вместо слов у нее получались только тихие нечленораздельные звуки, больше похожие на вой.

— Не мычи, сука… — рычал оставшийся возле нее уголовник.

— Ну, а ты че? — ухмыльнулся веселый Лужа белой, как мел, жене инженера, схватив ее за мягкий воротник шубы. — Сымай! Или волшебного слова ждешь?

У женщины дрожали губы, она пыталась что-то сказать и торопливо расстегивала пуговицы. Ее муж стоял рядом и с каким-то зачарованным жадным вниманием всматривался в лицо молодого блатюка, словно именно он олицетворял все его детские спрятанные страхи.

— Лужа, погоди, — сказал наблюдающий за этой сценой вожак бандитов. В его прищуренных глазах мелькали какие-то нехорошие искры. — Что мы, на себе все потащим? Пускай этот олень шубу нам сам принесет. Заодно и познакомимся поближе…

Инженера похлопали ладонью по небритой щеке, зачем-то сняли и нахлобучили обратно на его вспотевшую голову котиковый пирожок и отодвинули в сторону. А еще через несколько минут блатные ушли к развалинам фактории, оставив после себя разбросанные по всей поляне вещи и вытряхнутые пустые чемоданы.

Все это время растерянный Санька сидел рядом с мамой и жалел, что здесь не было его отца. В двенадцать лет родители еще кажутся всемогущими. Мальчишка представлял, как папа раскидал бы в кусты чужих дядек, посмевших снять с его мамы крестик и бивших ногами немую девчонку, которая была ненамного старше его самого.

Он был еще маленький и верил в то, что добро всегда сильнее.

Когда урки скрылись в кустарнике, Вера вместе с актрисой подняли немую бродяжку с земли, наскоро замотали чистой тряпкой ладонь и увели к затоке. Там женщины помогли ей смыть кровь с лица и рук и кое-как почистили ее одежду. Бродяжка не хотела возвращаться в лагерь, она плакала, мотала головой и что-то мычала, но они почти силой привели ее обратно.

Когда они пришли на поляну, там уже находился Алексей, он сидел возле костра и с каменным лицом слушал возмущенные речи инженера. В своих поисках он сегодня несколько раз провалился в болоте по пояс под рыхлый мох и до прихода в лагерь, выдавая желаемое за действительное, все мечтал снять с себя насквозь пропитанную болотной грязью одежду, но переодеться было не во что. Мало того, теперь оказалось, что у них нет ни крошки продуктов. А вместе с ними нет и будущего.

— Вы только посмотрите, она еще имеет наглость сюда придти! — вскочил на ноги инженер, едва заметив на поляне полураздетую бродяжку, поддерживаемую за плечи Верой. — Это из-за нее они у нас все забрали. Все! Что нам теперь — мох варить? — забыв о немоте девушки, кричал он ей прямо в лицо.

Подвижные, как вода, характеры чувствуют только свою боль и способны прощать только себя. Красный от злости инженер, словно не замечал зажмуренные до предела глаза бродяжки и трясущиеся руки, которыми она все время запахивала свой жакет с оторванными пуговицами. Он вообще ничего не замечал и еще долго бы упивался своим негодованием, но монах Досифей вдруг молча подошел к пошатывающейся девушке и помог Вере усадить ее к костру. Инженер тогда почему-то сразу осекся и скрылся в своем шалаше.

Еще один насыщенный событиями день подходил к концу. Когда на поляне утихли последние негромкие разговоры, инженер, убедив себя и жену в правильности своего поступка, сам снял с нее рыжеватую соболью шубу и лично отнес блатным. Жена спокойно согласилась со всеми его доводами, помогла ему аккуратно свернуть дорогую шубу в объемную скрутку, но в темноте шалаша инженер не заметил, как странно она на него смотрит. Верхней одежды у нее больше не было, но женщина почему-то ему об этом не напомнила.

Исчезающий в прошлом день принес не только потери. Ночью Вера на минутку вышла из шалаша и увидела у костра две соединенные неподвижные фигуры. Миша Беленький обнимал немую за плечи, а она сидела, низко опустив голову. На поляне было тихо-тихо, пламя костра освещало выступающие из темноты стволы деревьев и красноватым мерцанием отражалось в блестящих глазах девушки. Если бы она на самом деле была воздушной, не знающей горя принцессой, выросшей и воспитанной в просторных залах дворцов, куда не доходит шум темных улиц, она бы выражала свою любовь как-то иначе. Но она была обычной бездомной бродяжкой, и просто украла консервы для другого.

На поляне было тихо-тихо, пламя костра освещало выступающие из темноты стволы деревьев и красноватым мерцанием отражалось в блестящих глазах девушки, напоминая художнику отблески того самого огня, в котором когда-нибудь обязательно сгорит вся наша память о плохом.

Глава 5

Если, расширяя видимый горизонт, подняться над туманной речной долиной высоко-высоко в небо, то бугристая, усыпанная тысячами