Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

Я слушала указания коменданта, понимая: что-то произошло, надломилось, что-то сворачивается. Раздолью, какое было еще несколько часов назад, конец.

Комендант легко вскочил на коня и поскакал в свой полк.

Кто-то из бойцов, осмелев, может, вестовой коменданта, крикнул: «Да здравствует свободная Франция!» И был понят откликнувшимися, обступившими его французами. «Вив ля Русси!»

Французы двинулись свободным строем, помахав ободряюще женщинам на прощание. Женщины в нерешительности оставались на шоссе.

В небе все еще было спокойно.

«Войска армейской группы оказались на 1 февраля 1945-го отрезанными от основных сил. Решением командующего армией генерала Шторна войска были двинуты в тыл русских войск в направление Бромберг с задачей прорваться на этом участке и внезапным ударом отрезать и окружить противника, – вспоминает бывший генерал немецкой армии. – Участок Бромберг контролировался незначительными силами русских, не предполагавшими вероятность такого хода событий. Их главные силы устремились в прорыв в западном секторе, преследуя отступившие немецкие соединения».

Можно представить себе, в каком напряженном положении оказался небольшой гарнизон Бромберга-Быдгоща под нацеленным на него ударом отчаянно прорывавшихся из окружения немецких войск.

Все в городе ощетинилось. Общность всех со всеми, пылкое дружелюбие, разноплеменное единение рушилось вторгшейся снова войной. Усиленный патруль прочесывал город, искали немецких лазутчиков, возможно, проникших сюда в часы охватившего город ликования.

Вышедшим из лагерей военнопленным и цивильным, согнанным сюда немцами строить оборонительный вал, было приказано собраться по нациям. Разводили их кого куда, в разные помещения. Куда определили французов, не знаю. Мне вменили отправиться в тюрьму, уладить отношения с союзниками, которым отвели это пустующее огромное вместилище – пусть перебудут до утра под крышей, там разберемся. Но этично ли союзников да в тюрьму, пусть и не действующую сейчас? Впрочем, у войны не было этих забот. И уж вовсе не до церемоний в крутые часы.

Вся неловкость, вязкость ситуации пришлась на мою долю.

Ворота тюрьмы были по-прежнему распахнуты. У входа в здание часовой приставил к ноге винтовку, пропуская меня.

Огромное темное нутро. Лестница. Выше, на широкой лестничной площадке, освещенной зарешеченными окнами, расположились на полу в своей мешковатой одежде итальянцы, безнадежно замерзшие, понурые, подавленные.

– Здравствуйте. Как чувствуете себя? – сказала я по-немецки в некотором замешательстве.

Молчат. Может, не поняли.

Кто-то вздохнул со стоном:

– О Мадонна!

Поддержали, громко вздыхая, заерзав.

Они были откровенно несчастны и выразительно, как только и могут южане да дети, доносили об этом плачевными позами, глухой тоской в глазах.

Кто-то, сидевший спиной, повернул голову, сказал вяло:

– Salve signorina! (Здравствуйте, синьорина!)

– Signorina russa! – пропел звонкий, молодой голос.

А пожилой человек поднял узкое, словно усеченное лицо, откинул шарф с жилистой высокой шеи, приподнялся на коленках, мягко развел руками – мол, сама видишь, как поживаем, и, подбирая немецкие слова, хрипло произнес:

– Война – дерьмо!

– Дерьмо! дерьмо! – подхватили.

– Война – потаскуха! Дерьмо!

По-немецки кроме команд они знали только ругательства и наперебой выкрикивали, оживляясь, жестикулируя, взывая к небу:

– О cielo, perche! (О небо, за что!)

– Война – finita, – сказала я, мешая немецкие слова с латынью, ведь римляне – должны же понимать латынь. – Finita! – конец – для них, для этих итальянцев.

– É finita. Basta! Santo dio… (Святый Боже…)

– Значит, bene (хорошо), – сказала я.

– Che bello! (Как хорошо!) – повторил человек с узким лицом. Но им было отчаянно плохо, затесавшимся из своей солнечной Италии в злосчастье войны.

– Адье!

– Addio, signorina!

Англичане находились в камерах. Я постучалась. Дверь изнутри приоткрылась, меня впустили предупредительно и сдержанно.

В камере на диво хорошо пахнет: мыло, мужской одеколон, ароматические, освежающие пакетики одолели арестантский дух. Большой стол посреди камеры застелен клетчатым пледом. За столом англичане играли в карты. Они оставили карты, поднялись – долговязые, в длинных шинелях, подтянутые.

Эти были нашими союзниками.

Учтиво называя «мисс лейтенант», с любопытством рассматривали меня, полагая, что я к ним от Красного Креста.

– Нет, нет. Из штаба.

– Вы принесли нам новости?

Я покачала головой: нет, нет.

– Что же?

В самом деле – что же?

Как я должна улаживать явные шероховатости? Комендант сказал: как-нибудь уладишь. Но своим появлением ни ободрить, ни смирить англичан с их неожиданной, странной участью я не могла. Скорее наоборот. Оттого, что было кому выразить свое недовольство, оно на глазах вскипало: «Почему мы находимся здесь?»

Что мне было сказать? Само собой, я не должна была говорить об угрожающем положении города и что оно вынудило командование развести всех по их гражданству для дальнейшей репатриации и взять под контроль. Да и как вообще говорить, на каком языке? На немецкий, как это было и с французами, здесь наложено табу. Англичан я более или менее понимала, но сама произнести по-английски едва могла только отдельные слова: за годы войны немецкий вытеснил из памяти то немногое, что выучила в институте.

– Один день здесь. Завтра – не здесь, – кое-как наскребла я. – Война.

Тут были люди, пережившие катастрофу в Дюнкерке, на Крите или еще где. За ними четыре и пять лет неволи. Может, они были бы терпимее, сговорчивее, ведь только «один день» и ведь «война», но война шла уже и в Арденнах, где сражались английские войска, и это укрепляло тут, в камере, у моих англичан чувство собственного достоинства и гордости. Они говорили настойчиво, требовательно. Как и когда их переправят? И есть ли на то план у советского командования?

Ответом я не располагала. Но тут вдруг из моей студенческой дали на помощь мне вынырнула старая английская солдатская песенка, мы ее часто распевали. Я сказала:

—It’s a long way to Турреrаrу…[6]

Ответом был дружный, одобрительный смех. Несколько голосов подхватили:

It’s a long way to go.

It’s a long way to Mary-Mary,

To my girl and to my home[7].

И, когда на другой день англичане шли на пункт репатриации, они тоже пели въедливую эту песенку, подшучивая над собой.

А еще к вечеру того дня доставили взятых в плен немцев. Их поместили в темное складское помещение. Мы вошли с Ветровым. Немцев было много, они лежали вповалку или сидели.

– Офицеры есть? – Офицеров не было. – Может, кто хочет что-либо существенное заявить советскому командованию?

– Я имею, что заявить.

Майор Ветров направил на голос луч фонарика.

Немцы закопошились, поглядывая в ту сторону.

Голос:

– Я, рядовой Шуленбург, племянник графа Шуленбурга.

Попытка