Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Между тем лицо хозяйки при виде Фёдора враз смягчилось. Она спросила:

— Издалека, чай, прибыли? И чей же будете?

— Сын Никиты Романовича Захарьина.

— Пойдёмте, гостечка дорогой, в наши палаты! Пропуская гостя вперёд, она пошла за ним следом и, пока шли в столовую, всё смотрела на ящик в руках гостя.

Чувствуя её женское нетерпение, Фёдор вынул из ящика седло и положил его на скамью.

— Это от Никиты Романовича твоему хозяину.

Хозяйка даже руками всплеснула — так понравился ей подарок.

— Знатное седло... Ни у кого такого нет, — произнесла она, погладив рукой голубую эмаль и чеканный орнамент на золотой оправе.

С минуту она благоговейно молчала, затем сердито зыкнула на дворецкого, который робко заглянул в дверь, пропуская в столовую ароматы кухни.

— Чего уставился? Вели нести угощение.

Тем временем дом наполнился соблазнительным запахом блинцов на топлёном масле, расстегая с сомом и травяными приправами и ароматом колбасы, запечённой в луке. Для любителя поесть эти запахи были приятным искушением. Фёдор, ещё минуту назад собиравшийся уехать, теперь сидел с хозяйкой, отвечая на её вопросы.

— Эко оружие у тебя... Не видывала такого.

Хозяйка потрогала серебряную фигурную рукоятку оружия, погладила пальцами дорогие каменья, которыми она была отделана.

— Где добыл такое-то?

— В оружейной лавке.

— И сколько денег отдал?

— Много... — улыбнулся Фёдор.

— А в сумке у тебя что?

— Пороховница.

— Покажь и пороховницу.

«Ну ты, матушка, и дотошная», — подумал Фёдор, но пороховницу показал. Она была из блестящего перламутра в оправе. На дне пороховницы имелось углубление, напоминающее раковину.

Когда было подано угощение, разговорчивая хозяйка сникла. Она была охотница покушать.

Вилок в те времена не было. Ели руками. Фёдор то и дело вытирал руки вышитым полотенцем, удивляясь, как хозяйка обходится без него. Убранство столовой было неприхотливым — по старине. Добро да богатство напоказ не выставляли, опасаясь нашествия гостей незваных. Минуло иго татарское, но оставались набеги крымского хана, столь же внезапные, сколь и опустошительные. Оттого и не обзаводились дорогой утварью, а какая была прятали подалее.

Но для дорогого гостя хозяйка велела накрыть стол камчатой скатертью и поставить мальвазию, а к ней два серебряных кубка — гостю и себе. А ещё чаши с мёдом. Одно не понравилось Фёдору: хозяйка вела разговоры всё больше о пеньке да тёсе и, провожая гостя, не удержалась, дала наказ:

— Ты батюшке-то своему скажи: больно дёшевы и пенька, и тёс. И дёгтю ныне много накачали. Чем в Москве втридорога платить, купили бы у нас за полцены.

Фёдор обещал, но поспешил встать из-за стола, торопясь отделаться от старухи, которая становилась не в меру назойливой.

Вернувшись домой, он дал волю своим чувствам.

— Что хмуришься? — спросил Никита Романович, взглянув на вошедшего сына. — Али подарок мой не по нраву хозяину?

— Иван Васильевич в отъезде. Сама взяла подарок, хвалила.

— Что же ты не весел? Али худо приняла? Али хоромы у Шестовых тебе не понравились?

— Грех сказать так. Хозяйка была добра со мной. И хоромы у них важные. Да что с того? Мне в них не жить...

Никита Романович внимательно посмотрел на сына.

— Не зарекайся, Фёдор. Скажи лучше, чем тебе Марья Шестова не по нраву пришлась?

— Не по нраву — и всё...

— Пошто не захотел невесту повидать?

— Разговору о том не было. Да я видел её в окошке.

— А она тебя видела?

— Ну! Глазами так и ест... Волчица. И сколько смотрела — ни разу не усмехнулась. Глаза строгие, не девка, а матка...

— А ты, сын мой, ещё мало жил на свете. Строгие глаза — не гроза.

— Всё одно — жениться на девке Шестовых я не буду!

Никита Романович ничего не ответил, сказав себе самому: «Дай тесту перебродить на своих дрожжах!»