Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

Весь вечер Сашка изображала Царевну-Несмеяну, как будто не именины у нее, а поминки. Лене было неловко перед Ланским – Иван Петрович рассчитывал на теплый прием у младшенькой, а вздорная сестрица на него и смотреть не хотела, сказала с ним едва ли десять слов… Хорошо еще, что пригласили Иртеньева: профессор болтал как попугай, собой любовался, хвост распускал, пересказывал сплетни и анекдоты, но хотя бы не давал скучать. Зачем-то начал про Махно, старый идиот, и Кнышевский не вмешался (пан Анджей тоже был не в ударе, сидел как снулая рыба) – пришлось самой наводить порядок за столом, отвлекать внимание от вдруг заблестевших Сашкиных глаз и раскрасневшихся щек. Слава Богу, обошлось…

Не успела Лена дыхание перевести, глотнуть шампанского, положить в рот кусочек пирожного, младшенькая решила отколоть новую штуку: вдруг сорвалась с места, поскакала резвой козочкой навстречу какой-то рыжей девице. Та – к ней, точно и впрямь старинная подруга, и вот принялись целоваться посреди кондитерской, охать, ахать, сюсюкать:

– Машенька!..

– Сашенька!..

– Ах, mon ange!

– Ах, милая! – и щечка к щечке, ручка к ручке, вцепились друг в друга – не растащить… Лена телячьих нежностей не выносила, еще когда институткой была, насмехалась над слюнтяйками, и сейчас, при виде воркований-милований, едва к горлу не подкатило… Бог весть, где младшенькая свела дружбу с этой рыжей Машей, от нее ж всего можно ожидать, любит подбирать сирых да убогих, с голытьбой якшаться на равных.

Машенька одета была элегантно, уместно: не гулящая, и то хорошо, по виду скорее мещанка. Несуразная фигура: тонкая девическая талия, руки-ноги – изящные, маленькие, но бюст плоский, плечи широкие, угловатые, шея жилистая… личико – кукольное, рот великоват, да еще накрашен. Белошвейка, продавщица из шляпного магазина, горничная?.. Бежала из Москвы на юг, как все, в поисках более сытой и спокойной жизни, или…

Саша, наконец, опомнилась, разжала объятия, но руки Машенькиной не отпустила, да подружка и сама не выражала желания исчезнуть, спокойно вслед за Сашей подошла к столику. Воспитанный Ланской тотчас же вскочил, стал отодвигать для дам стулья, Иртеньев с Кнышевским тоже приподнялись, Лена же и не подумала пошевелиться. Смотрела на Сашу выжидательно, строго, на рыжую девицу – надменно… Отметила, что у Машеньки взгляд острый, дерзкий. Не по-женски тяжелый, под ним становилось холодно, неуютно, словно стоишь на ветру, полностью раздетая. Вдруг захотелось опустить глаза, сомкнуть веки… отяжелевшие, точно свинцом налившиеся… заснуть…

«Ох, что ж такое! Не иначе, шампанское с ликером…»

Лена с трудом пересилила себя, моргнула, прогоняя внезапную сонливость, сложила губы в улыбку:

– Очень рада…

Поняла, что сестра как-то представила свою подругу гостям, но она умудрилась все прослушать… переспрашивать сразу было неловко.

С появлением Машеньки обстановка оживилась. Мужчинам точно плеснули молодого вина пополам с приворотным зельем. Иван Петрович вновь начал сыпать шутками, заодно ввернул пару комплиментов Саше, и – надо же – разок удостоился кивка и рассеянной улыбки. Кнышевский – предатель – перестал напоминать сонного карпа, подозвал официанта, спросил еще пирожных, кофе, ликер. Разумеется, для дам. У Иртеньева, старого ловеласа, и вовсе масляно заблестели глаза, он словно решил, что Мария Ивановна приглашена и приведена Александрой Николаевной нарочно, чтобы составить третью пару для вечернего посещения синематографа. Принялся увиваться за рыженькой барышней, подливать ей шампанского, и очень быстро нашел предлог поцеловать изящную ручку, обтянутую митенкой…

Машенька не воспротивилась, с важным видом приняла знак профессорского благоволения, и сказала, старательно выговаривая слова:

– Ах, до чего ж вы любезны, пане! – а Саша вдруг фыркнула по-кошачьи – непонятно, что нашла смешного, но у Лены от сердца отлегло: это был первый искренний смех младшенькой после возвращения из махновского плена.

Кто знает, может, теперь все наконец-то исправится, пойдет на лад, и эту рыжую Машу, дорожную знакомку, сам Бог послал… Узнать бы поточнее – чем занята, как на хлеб зарабатывает, что ищет в Екатеринославе… а то ведь им обеим в Париже понадобится и горничная, и компаньонка, Малаша ведь не поедет, уперлась, будет ждать с фронта своего подпоручика… Любовь, любовь. Сбивает с толку, лишает воли, превращает разумных женщин в слезливых дур.

Пора уж было собираться, если не хотели опоздать в синематограф, однако никто не спешил вставать из-за стола, точно позабыли о грандиозной премьере в Зимнем театре. Лена, мечтавшая увидеть на экране любимую Веру Холодную, теперь думала о ней отстраненно: ну Вера, ну Холодная, и что?.. – это было похоже на опьянение, но не могла же она в самом деле так опьянеть от одного бокала голицынского шампанского и рюмочки смородинового ликёра! Не в синематограф надо ехать, а домой, домой… Провела рукой по лицу – как паутину снимала – но сонная одурь не проходила. Крепким оказался ликер.

Саша все шепталась со своей Машенькой над тарелкой с пирожными и чашками с кофе, о чем-то сговаривались, хихикали, как гимназистки. Потом вскочили и одна за другой сбежали «попудрить носики»…

Ланской ласково улыбался, глядя им вслед, и у Лены не было сил сердиться, Кнышевский потянулся к ней, нашептывать что-то нежное, и только Иртеньев озабоченно бормотал:

– Скоро начало, не опоздать бы!..

***

Сбежали – спрятались в оконной нише, между лестницей, ведущей к уборным, и проходом в кухню, за длинными портьерами. Обнялись жадно, неистово, молча: слова были не нужны. Нестор толкнул Сашу на низкий подоконник, усадил, сам остался стоять… не отпуская, пригнулся, губами нашел губы, толкнулся языком – впусти, любушка!.. – она приняла, затрепетала от влажного жара… развела колени, как смогла. бедрами сжала его бедра – он прижался вплотную, юбки, верхние и нижние, мешали обоим. Хуже клетки была одежда, хуже пытки -тесная, плотная ткань. В груди у Саши нарастал, рвался наружу страстный, тоскующий стон, Нестор влюбленным зверем почуял, стал целовать еще жаднее, впивая дыхание, на миг отрываясь, шептал:

– Тихише, панночка, тихише, любушка моя!.. – и приникал снова к ее рту, дрожа, сам не ведая, как сдержаться.

Сашина голова кружилась от табака и одеколона, душного, сладкого запаха пудры и помады, «Машенькина» помада была уж и на губах, и на языке, и верно, размазалась по щекам… фальшивые кудряшки щекотали лицо и шею, ленточки, оборки маскарадного наряда то и дело попадались под пальцы, кружево митенок задевало кожу… Сумасшедший карнавал нежданного свидания, гуляйпольская чертовня – лишали остатков разума. Под его руками она текла и горела, всей собой чуяла жар ответного острого желания, неутоленное Несторово нетерпение, и, лаская сквозь ткань – уж как получалось – вздыбленного жеребца, растворялась в жажде принадлежать…

Нельзя, нельзя. Оба знали это.

Нужно было остановиться, хотя бы на время остудить пламя, укротить страсть. Нужен был сговор, четкий, быстрый, понятный план – пока Лена не пустилась на розыски непутевой сестрицы, пока никто чужой не наткнулся на их ненадежное укрытие.

Настала очередь Саши шептать:

– Тише… тише, милый… Подожди… – чуть не со слезами отлепилась от желанного, отстранила, отвернула лицо; он перевел дыхание, и, не остывший, но покорный, сел рядом с нею на подоконник. Руками тут же нашли друг друга, сплелись пальцами – иначе говорить не могли.

– Откуда ты здесь?.. Как нашел меня?.. – спрашивала, а сама снова тянулась к нему, клонилась молодой вербою, он же проклинал женские тряпки и буржуйское заведение, и думал – займет Катеринослав, не оставит от него камня на камне… белые булки да сладкие пироги и в Гуляй Поле печь умеют, и кофей этот дурацкий, раз уж Панночка так его любит, наварят в лучшем виде.

– Искал – и нашел… Сама кликала, теперь не жалуйся. – достал шелковый платочек – ну как же «Машеньке» и без платочка – стал стирать с любушкиного лица помаду… От нежности плавился, но показать не хотел, в какой сироп она его обратила, нарочно хмурился.

– Это очень опасно, Нестор… Твоя голова оценена, ты знаешь?

– А то ж. Полмильона гривен дают буржуи за батьку Махно, живого чи мертвого… Не хочешь запродать твоим офицерикам? Ось рады-то будут. – свирепые синие глаза полыхнули знакомым огнем – смертоносным, опасным…

От гнева и обиды у Саши сердце зашлось, едва сдержалась, чтоб не влепить «Машеньке» по щеке, да тут он сам схватил