Я видела детство и юность XX века - Ирина Эренбург

17 февраля.

6-го приехали с Любой в Москву. Ехали шесть дней, прицеплены к вольным платформам. По дороге невоенный вид. Затемнения поразительно долго не было. На станциях пусто, грязно. Люди земляные, жалкие, усталые.

От Москвы в первый вечер было странное впечатление. Совсем иное, чем сейчас. Мало народа. Москва стала военной. Может быть, от мешков с песком у витрин. На самом деле: голодновато, но не очень. У всех страх голода. Говорят только о еде, столовых, объявленных талонах. Этот страх, думаю, остался от голодных лет.

Рассказывают ужасы о Ленинграде: людоедство и т. д.

18 февраля.

Вчера отобрали аттестат. Это был удар, как бы считать Борю несуществующим. Живу автоматически. Завтра пять месяцев от падения Киева. До чего страшная цифра!

8 марта.

Я все еще живу и даже надеюсь.

12 марта.

Дорогой мой, я больше не могу. Все живут концом войны. Уже весна. На Украине, наверное, подснежники, черт бы их побрал.

Если там стаял снег… А ведь может настать день, когда освободят Украину.

14 марта.

Сегодня как будто нашли Чуку. Очень мне хочется ее увидеть. Потом у меня суеверное отношение к ее пропаже. А вдруг все будет чудесно? Сумасшедшая оптимистка.

20 марта.

Сегодня Валю Мильман^[57] известили о смерти Миши^[58]. Ему было 19 лет. О чем он мечтал? Ину в Москве обворовали. Малика^[59] съели в Ленинграде. Шесть месяцев!

Алигер^[60] легче, она умеет писать стихи. Вокруг масса ужасов, а я безучастна. До чего я себе противна. Может быть, будет легче в Лаврушинском^[61], там все связано с тобой. На всех фронтах ожесточенные бои. Я думаю о тебе. А может быть, тебя это уже не касается. Продолжаю есть, спать…

21 марта.

От Ромы^[62] письмо, трогательное и глупое.

Габрилович рассказывает о старом еврее-враче в оккупированной деревне. Немцы заняли его дом, запретили жителям деревни с ним разговаривать. Он вырыл себе на околице землянку. Его выгнали оттуда. Он стал сидеть перед избами и в конце концов повесился.

Сегодня у меня полное отчаяние. В Донбассе как будто что-то берем. Холодно, тревожно, тоскливо. Вонючие трамваи. Грязные люди. Подыхающие собаки.

От англичан требуют десант, но те ни гу-гу.

24 марта.

Завтра день моего рождения. Как же ты меня баловал. Илья и мама сегодня тоже будут стараться, но мне ничего не нужно. А вдруг… Сегодня появился Б. Волин^[63]. Он был в окружении в Дорогобуже, попал в плен, бежал к партизанам, затем снова в Дорогобуже, который был освобожден, но вокруг все немцы. Волин прилетел.

Говорят, Ленинград освободят в течение трех ближайших недель.

В очереди рассказывают: все бабки были под немцами. Одним показалось очень хорошо, другим очень плохо. В трамваях люди с картошкой, ездят за нею вплоть до Тулы, меняют. Где были немцы — на мануфактуру. В общем, москвичи, как и раньше, бытовики и отнюдь не герои. Боятся весны, контрнаступления. Мне кажется, что его не будет. Вернее, не будет больше катастрофы.

Бомбить будут сильно.

Т.^[64] делает аборт. От Ромки трогательное письмо.

28-го переезжаю в Лаврушинский. Зачем? А вообще, зачем я еще живу? Мама что-то печет — традиция. Чувствую, что всем в тягость, но ничего с собой не могу поделать. Папа ушел за картошкой в Загорск. Вспоминаю: в день моего рождения Боря в пижаме, заспанный, смущенно прятал почему-то подарок за спину. Зачем мне завтра вставать? Поэтому так не хочется ложиться.

25 марта.

Была мама с Наташей. Разговоры о продуктах и жаре.

Илья выпил за мое здоровье, я тронута.

29 марта.

Хожу в убежище. Там страшно: люди поселились. Один сумасшедший, другим негде жить, т. к. кругом дома разрушены.

Три дня, как переехала в Лаврушинский^[65]. Три дня тревоги.

Вчера речь Майского^[66] с требованием 2-го фронта. Гораздо резче, чем Литвинов^[67]. Англичане и не думают. На фронте все так же. Ждем немецкого наступления.