Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - Иван Беляев

Александр Андреевич сразу напустил на меня туману. Как истый коммерсант, он начал выхвалять свой товар. Говорил, что у Али – женихи, все время толпятся графы, и князья, и доктора, и инженеры, но что он свою дочь не отдаст за кого попало. Жена его, уже пожилая, но все же красивая женщина, держала себя совсем просто, но, видимо, я ей очень понравился. Вскоре мы разговорились и вернулись счастливыми.

Аля занимала красивую и прекрасно меблированную комнату. Кроме хозяйского, у нее была своя шикарная никелированная кровать, накрытая роскошным брюссельским кружевом – подарок тети… За комнату она платила баснословно дешево и потому выкраивала себе достаточно на довольствие. Тетя временами дарила ей хорошенькие вещички, и одевалась Аля не без ее помощи. Обыкновенно я приходил к ней после вечерних занятий и заставал у нее одну из сестер или же добрейшего Василия Ивановича Добронравова, который в самый тяжелый момент ее жизни, когда Захаров «лопнул» и все пошло с молотка, устроил ее в Почтамт. Он всегда привозил ей целую корзину чудных фруктов.

– С-с-с-смотрите, Иван Тимофеевич, – говорил он, слегка заикаясь, – вы берете т-т-т-такую чудную невесту… Берегите же ее как зеницу ока, не дайте ей плакать из-за вас. Бог не простит вам этого!

Аля часто говорила мне потом: «Я нередко плакала ради тебя, но никогда не плакала по твоей вине».

Квартирная хозяйка, простая женщина, в ней души не чаяла. Она ревниво оберегала ее от всего, что могло повредить ей, но мне она доверяла вполне.

Хлопоты о свадьбе шли медленно. Надо было раздобыть всевозможные свидетельства, а главное, получить разрешение суда чести, который отвечал за пристойность брака.

С другой стороны, усилились давления заинтересованных лиц. Однажды Аля просила меня зайти немного позже, так как ее уговорили прийти на званый обед.

– Ах, как я счастлива, – повторяла она, когда я вошел. – Ты зна ешь, генеральша Воронянская зазвала меня на обед. Сервировка была роскошная. Подле меня сидел граф Татищев. Он стал расспрашивать меня о тебе: «Так это тот неизвестный, которого мы ждали целый год, не зная, кто он? А если теперь, при виде стольких затруднений он не решится бросить своей бригады ради вас? – А вы? – Я – другое дело! Я сейчас же уйду к принцу Ольденбургскому. – Но и он ради меня пойдет на все!»

И Татищев и Воронянская все время подливали мне шампанского, и у меня начала кружиться голова.

– А если он предложит вам сойтись гражданским браком? – Никогда! Он слишком меня любит, чтоб оскорбить меня такой низостью!

Татищев вынул роскошное бриллиантовое колье:

– Слушайте, вы под угаром, – сказал он, – подарите мне два месяца отсрочки, и ожерелье – ваше! А потом, когда угар пройдет… – Ни за какие бриллианты я не отдам своего жениха!.. Но я опаздываю, он, наверное, уже меня ожидает… Щеки ее горели, глаза сверкали:

– Дуська мой, ненаглядный мой, ни на кого я не променяю тебя!

Мало-помалу все стало налаживаться. Документы удалось раздобыть подходящие; свидетельство об окончании учебного заведения – тоже. Казалось, все подходило уже к концу…

– Торопись, мой Заинька, торопись скорее! К лагерю ты уже должен взять меня с собою. Если я останусь одна, ты видишь, они давят на меня со всех сторон. И потом… И потом… ты видишь, какая я нетерпеливая… Я уже сама не своя!

Дни шли за днями. Наш дивизион в конце апреля выступил в лагерь. Разрешение уже вышло в приказе, но оставались выклички… и, наконец, 20 мая настал желанный день…

По обычаю, я не видел своей невесты с самого утра. Посаженым отцом был В. И. Добронравов, шаферами – мой брат Тима и старый мой товарищ по дивизиону. Собралась вся бригада. Впервые все мы были в парадной форме защитного цвета. Тима поехал за невестой – раньше это делалось в карете, теперь, как редкость, они подкатили в роскошном автомобиле. Я был в сильном возбуждении, маскируя волнение, оживленно разговаривал с гостями. Но вот запели «Гряди, голубица», и показалась моя Аля, как прелестное видение, вся в складках серебристой фаты.

Когда мы рядом подошли к аналою, я заметил, что ее прелестное личико было бело, как перчатка, и свеча танцевала в ее пальчиках. Она смертельно боялась, что кто-либо из ее многочисленных поклонников всадит мне в спину кинжал. Лишь когда раздалось «Исайя, ликуй», на ее щечках вспыхнул яркий румянец, и она засияла лучезарной улыбкой. Всю церемонию проводил мой милый Боб Сергиевский, который то и дело удерживал нас от какого-нибудь неправильного шага и священнодействовал со шлейфом.

По окончании церемонии мы поехали к родным. Захаровы не были в церкви, они благословляли нас на дому. И, наконец, переодевшись, отправились к себе в Дудергоф.

В дивизионе у меня всегда были полны руки работы. Сейчас, кроме постоянных функций, все время, когда нужна была ответственная стрельба или участие в Высочайшем смотре или маневрах, я командовал то одной, то другой батареей, а то и всем дивизионом. Теперь, сверх всего, на меня возложили работы по постройкам и заведование офицерской столовой. Офицеры других эшелонов платили шальные деньги, и их отвратительно кормили случайные повара. Я взял кухарку, которая со слезами просилась к нам, так как никто не брал ее с дочкой, больной падучей болезнью; она держала превосходный стол с квасом двух сортов, давала по субботам чудные булочки и по воскресеньям – роскошные кулебяки. И все это за 30 рублей в месяц (прочие платили по 45, 60 и 80).

Поэтому добрейший командир дивизиона, полковник Горбачевич, сам предложил мне весь верхний этаж его дачи, включенной в состав лагеря, с отдельным входом и прелестным садом на главную дорогу.

Когда, отдохнув немного в роскошном купе, мы очутились у входа, окруженные толпой наших солдат, и стали подниматься по лестнице, раздалось оглушительное «ура!» и сверху на нас посыпался овес – это поджидали нас офицеры, чтоб еще раз выпить шампанского.

Только в 12 часов ночи, бесконечно счастливые, хотя и утомленные хлопотами и треволнениями, мы, наконец, очутились в нашей крошечной, но чрезвычайно уютной спальне… Вдруг стук в дверь и голос вестового:

– Ваше высокоблагородие. Телеграмма!

– Что такое?

«Желаю самого безоблачного счастья – Огоновский – Подать в 12 часов ночи 20 мая».

Милые, невозвратимые дни, часы, минуты… «Я вижу, – говорил мне мой добрый старый дядя Николай Михайлович[89], – что вам самим Провидением предназначен особый путь. Не волнуйтесь ни о чем: “Les marriages font dans les alerte[90]”». «Твое счастье за дверя ми», – твердила мне тетя Адя.

Бабушка, прожившая 55 лет с мужем и вскормившая 12 детей, повторяла: «Как может Толстой хулить брак, когда это самое лучшее в нашей жизни!»

Милые светочи, освещавшие первые шаги мои на тернистом жизненном пути! Как глубоко безошибочны оказались ваши святые слова…