Мишель - Елена Хаецкая

Решили непременно идти пешком, как настоящие пилигримы; для бабушки заложили карету, чтобы та ехала потихоньку впереди, а заодно везла с собой припасы.

Мишель, расставшись с Юрием, как-то заново понял, что сильно скучаег по брату; но это чувство пряталось очень глубоко, за целым ворохом фантазий, мечтаний, впечатлений. Юра уехал наутро того же дня, и бабушка действительно не узнала о проделке внуков. Она всегда боялась, когда они оказывались вместе в Москве, поскольку оставалась вероятность, что посторонний человек застанет их обоих одновременно.

Предстоящее богомолье обрадовало и развеселило Мишеля: новое приключение и все девушки будут. Набожность совершенно не умаляла в них склонности радоваться жизни и веселиться по любому подвернувшемуся поводу.

Выходить нужно было рано утром, и потому Катю, любительницу поспать, пробудили на рассвете громкой песней: под ее окнами весело прогорланили английский куплетик про «black eyes», и раз, и другой, и третий, покуда — вот кокетка! вот гримасница! — не вынырнула из окна, выставив одно круглое, очень белое плечо и громадную массу ужасно черных волос.

— В рыцарском замке по Катиным косам забрался бы, как по лестнице, пригожий кавалер, — сказал Алексей Лопухин, брат Варвары. — Ну а в наших скромных российских условиях — разве что пара каких-нибудь заблудившихся жучков…

— Нахалы! — отозвалась Катя, исчезая в окне.

Дни стояли благодатные, теплые и ласковые; лето прощалось с молодыми людьми, а они как будто даже не подозревали об этом: шли, болтая и смеясь. Бабушка то и дело выглядывала из кареты, и тогда Мишель, прибавляя шаг, равнялся с ней; благословив «ребенка» и поцеловав его в любимый лоб, старушка снова устраивалась на сиденьях, а Мишель возвращался обратно к друзьям.

Он никогда не стыдился показывать свою любовь к бабушке и друзей приучил уважать это.

Верст за пять до обеденной станции или до ночлега высылали «передового» — одного из бабушкиных людей, верхом на лошади, чтобы квартирмейстер распорядился насчет обеда, чая или постели.

На четвертый день впереди показалась Лавра — золотым и белым видением рукотворного рая среди райских деревьев. Трактиры поблизости были полны народа, но бабушкин человек не оплошал и все устроил: уже готовы были постели, и согрета вода, и поставлен самовар. В тесноте смешивались между собой самые разные люди; как ни старались важные шелковые барыни не задевать болтливых баб из простонародья, но здесь это оказалось невозможно. Впрочем, молодых людей последнее обстоятельство не слишком заботило, только Мишель был недоволен — не хотел запачкаться.

Сменив в трактире запыленное платье на свежее, они поспешили в монастырь.

Был уже вечер; солнце ярко горело на главках. Звонили к вечерне. Взад и вперед ходили монахи, ни на кого не поднимая глаз, и их длинные одежды шумно шуршали; служки, проходя, толкали богомольцев с таким важным видом, словно в том и состояла их работа.

Возле ворот толпились нищие; чуть в стороне бранились двое увечных, отталкивая друг друга от мешка с тускло звенящими медными монетами. «Вот создания, лишенные права требовать сожаления, ибо не имеют ни одной добродетели, — и не имеющие ни одной добродетели, ибо никогда не встречали сожаления», — подумал Мишель. (Или Вадим.)

Какая-то низенькая, сухонькая старушка с раздутым животом и выставленными из рукавов руками, похожими на грабли, уставилась на девушек, тихо подходивших к воротам. Сарафан нищенки, перевязанный под мышками, представлял собой собрание отвратительных лоскутов; круглые глаза казались слишком маленькими для серых, точно припорошенных пеплом орбит: они так подпрыгивали, что, казалось, грозили вывалиться наружу.

Мишель на мгновение встретился с ней взглядом и содрогнулся всем своим естеством: взор старухи не имел ничего человеческого. Если бы на других планетах, где-нибудь на Марсе или Венере, обитали бы живые существа, то и они не были бы так чужды обычному, нормальному человеку.

Вспомнилась одна из долгих, старательно произносимых проповедей отца Евсея, который убеждал прихожан в том, что «и полный пьяница, даже и утративший, по вашему мнению, человеческое обличье, все-таки являет подобие Божье и заслуживает от вас хотя бы малого уважения». В советах отца Евсея имелась определенная мудрость: Мишель собственными ушами слышал, как одна прихожанка похвалялась другой: перестала-де видеть в муже свинью — и он, глядишь, и сам перестал разводить свинство… «Мало же человеку надо», — заметил тогда Мишель, про себя.

Но как ни старался он применить поучение премудрого отца Евсея к тому, что видел сейчас, — ничего не выходило.

Катя ежилась и отводила глаза; только Варя Лопухина подошла к слепенькому старичку с плоским, красным, как будто обожженным, лицом и положила несколько мелких монет в его деревянную чашечку. Вслед за Варей дали денег и остальные.

Старичок закрестился меленько, наугад покрестил перед собой воздух и начал кланяться: «Дай вам Бог счастья, деточки, а вот намедни тоже проходили здесь молодые господа, озорники, — посмеялись над дедушкой, наложили полную чашечку камушков. Господь с ними!»

— Помогай, Господи! — очень серьезно, подражая какой-то важной богомольной барыне, сказала Катя Сушкова и чуть не расплакалась.

Мишель внимательно посмотрел на старичка, на Катю. Нищие завораживали его. Они и похожи, и не похожи были на тех персонажей, что перемещались по его уму, почти поминутно волнуя и будоража кровь. Возле дерущихся, к примеру, Мишель приметил еще одного, совсем молодого, с лицом просветленным. Он глядел на своих ссорящихся товарищей и едва не плакал.

Мишель быстро подошел к нему.

— Ты отчего не участвуешь в дележке?

Он ожидал нравоучения или какого-нибудь простого, чистого ответа, но ясноглазый нищий вдруг дернулся и злобно проговорил:

— Я расслабленный…

Мишель еще раз внимательно посмотрел на него и отошел, не подав ничего.

Варя замегила это и захотела исправить ошибку, но Мишель удержал ее.

— Не ходи к нему — он злой.

— Как ты можешь судить! Он ведь несчастный…

— Был бы счастливый — огнем и мечом прошел бы землю. Говорю тебе, он злющий.

Но Варя, ангел земной, все-таки подала «злющему» монетку.

«Стоят ли все они твоего сострадания! — подумал Мишель. — Да и есть ли вообще смысл в том, чтобы сострадать людям — вот так, со стороны, проливая над ними слезы? Должно быть, то удел возвышенных натур, чья молитва слышна у Бога. Но как быть тем, чья жизнь отравлена злобой, и людской, и собственной? Отчего, к примеру, я не ощущаю в себе никакой жалости? У меня сердце не сжимается, слезы на глаза не выступают… Когда старичок говорил, Катя чуть не плакала. А Варя… Но Варя — ангел, она самого Демона заставит вспомнить любовь… Нет, таким, как я, досталось иное — жалеть деятельно, без участия сердца и без пролития слез, например подняв мятеж или отменив казнь… Или вовсе никого не жалеть!»