Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

в ушах, пальцы трясутся, но понимаешь: вот оно, настигло – невоспитанность, презрение к тем, кто стар и слаб, смешон; это то, что передается из поколения в поколение. Чтобы гены перекроить, нужно не одно и не два, пожалуй, столетия. И все же память – благодарное свойство человеческого естества. Впрочем, свойство – неточное слово. Может быть, черта характера? Тоже неточно.

Ничто в жизни не остается безнаказанным, даже самый малый проступок. Совершишь – и надо за совершенное заплатить, может быть, даже спустя десятилетия.

А имя того старика из спаленной деревни они даже не узнали – улетели на аэродром: посадка их была вынужденной. И очень жалели, что дед остался для них безвестным. Ибо полк вскоре перебазировался на запад, и в деревушку ту они больше не возвращались.

На улице посветлело, воздух, метелки деревьев, макушки домов за окном сделались четкими, осветились, как на экране. Костя не сразу понял, что дождик, сыпавшийся с небес, от холода все же превратился в снег. Снег обрушился на землю, сровнял ложбины, залатал щели и дыры, высветлил дали, облил все кругом непривычным светом, неживым и ясным. Устанавливалась летная погода.

И вон – поди докажи, что нет «нечистой силы», таинственной энергии, о которой мы еще ничего не знаем, – в прихожей тонко, будто заводная игрушка, затренькал телефон. Звонили из аэропорта: Корнеева отзывали на север… Если, конечно, можно, а то ведь не дело – совсем оставлять труженика без выходных, все-таки человек работает для того, чтобы жить, а не наоборот.

Сидя в прихожей на крохотной лаковой скамеечке – Валино приобретение, скамеечка хохломским орнаментом расписана – и натягивая на ноги сапоги, он замер на мгновение от щемящей тоски, снова взявшей его за горло: Валька придет со своей записи и не увидит его дома, хотела ведь отменить запись, чтобы остаться с ним, да увы. Он вздохнул: черт побери, не все быть разлукам – будут и встречи, не все бусить дождю и снегу – будет и вёдро, сухая солнечная погода с теплом и негой, не все тоске грызть душу, будет и другое, верно ведь, а?

Пустое бодрячество, к чему оно?

Взглянул на себя в зеркало – длинное, в рост, такие в магазинах вроде бы и не продают, где его только Валя достала? – как киноактер, поджарый, лишнего жира нет, загорел, рот волевой, твердый – девкам наказанье: «зацелую, замучаю», но не охоч он до девок. Внешность обманчива, моложавость и привлекательность – это поверхностное; загляни внутрь – увидишь другое: озабоченность и печаль.

Не поднимаясь со скамеечки, он взял блокнот, начертал в нем крупными косыми буквами: «Валя! Мне снова приказано лететь на север, что-то там стряслось. Как только выпадет возможность – сразу вернусь. Я знаю, что мало бываю дома, но что делать? Жди, ладно?! Жди меня, и я вернусь, только очень жди… Извини, если слова переврал. Целую!»

Положил записку на видное место и вышел из дому.

Валентина вернулась поздно, подтянутая, собранная, ровная. Увидел бы ее Костя, оробел бы: к такой педантичной и строгой жене просто боязно приближаться. И, вполне возможно, посмотрел бы на себя со стороны – позавидовал бы мужу этой женщины, вот ведь как.

Она и раньше могла вернуться, сразу же после записи, но не дала себе послабления, зажалась в неких душевных тисках, а оказывается, этого вовсе и не нужно было – Костя не дождался ее.

Некоторое время она, усталая, отрешенная сидела на той самой лаковой, в хохломских цветах, скамеечке, на которой днем сидел Костя, потом увидела блокнот. Прочитала послание. Губы у нее обиженно дрогнули. Одновременно с обидой она ощутила в себе некое чувство, что появляется у человека, который долгое время боялся удара в спину, а потом стал безразличным к удару и обрел чувство покоя.

Но тем не менее где-то глубоко внутри родилось вначале неприметное и легкое, как травяное зернышко, раздражение, травяные семена – не рожь и не пшеница, они прорастают быстро – раздражение набухло, дало о себе знать. Костина записка не сделала своего дела. Валентина, словно угодив в некую пустоту, усмехаясь из ее холодной глуби с видом человека, потерпевшего жизненное крушение, спокойно выдрала исчерканный лист из блокнота, разорвала надвое, половинки снова порвала пополам, и так до тех пор, пока от записки не осталось мелкое бумажное крошево.

Людей объединяют общие ощущения и общие события; объединяют боль, чувство опасности, беда, дорога, голод, беспомощность, страх, тяга к уюту, библиотечные бдения, ожиданья на автобусной остановке, любовь… Любовь? Она снова усмехнулась едва заметно. Любовь – явление эфемерное, пустое, нематериальное. Не во всех человеческих культурах, не во всех странах – даже так! – существует эта самая пресловутая любовь. И люди прекрасно себя чувствуют, они здоровы, двигают вперед жизнь не хуже других, с удовольствием создают очаг, детей, добывают пищу, хранят огонь. Любовь – условное понятие. В языке племени ману в Новой Гвинее, в этой, по ее представлению, розовой стране с голубыми птицами и золотой растительностью, нет, например, даже слова для обозначения этого испепеляющего чувства. Люди встречаются, сходятся, живут, делают то, что им подсказывает – вернее, что для них предопределила природа, и умирают, сливаясь с ней.

Она переоделась, прошла на кухню. Запалила свечу, толстую, по-лягушечьи пупырчатую, белесую. Кухня в дрожащем слабом свете сделалась похожей на пещеру, появились в ней таинственные углы. Прошли времена Радамеса и Аиды, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, что вызывали страсть, жаркие чувства, рождали поединки и смерть от любви. Канула в небытие, в бывшесть, словно в холодное глубокое ущелье, пора младших Монтекки и Капулетти, вернулись времена старших.

Любовь опять разумна, прагматична, это скорее привычка, извините за бытовизм, чем страсть. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Любовь разжижена: мы ведь не только друг друга любим, а и поездки в Крым, шашлыки на вольном воздухе, модерновые постановки, песни Высоцкого. И все это, простите, – любовь, любовь, любовь.

Уснула она с тяжелым чувством, прислушиваясь к звукам, приходящим извне, а проснулась – и душою поникла, стало ей не по себе от внутренней маеты, печали, еще чего-то сложного, замешенного на обиде, на ощущении потери. За окном тускло мерцал жесткий колкий снег, морозило. Окна были разрисованы ребристыми, искрящимися то ли сосновыми, то ли пихтовыми лапками, сразу не поймешь – скорее, ни теми, ни другими, у добряка Деда Мороза свои деревья, людям неведомые, он их любит и людям старается эту любовь привить. Между лапками были проложены хрупкие нежные травинки, то ли пырея, то ли