Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

Глава десятая

В своих бедствиях люди склонны винить судьбу, богов и все, что угодно, но только не самих себя.

Платон

В пятьдесят четвертом году земля под заимкой дрогнула, затряслась, мигом подняв Рогозова и Митю Клешню с постелей. Дело было ночью, по осени, погода стояла промозглая, все время валил снег, тяжелый, сырой, липкий. Шел снег плотно, казалось, бросали его с неба целыми охапками, копнами, гулко хлопался о землю, обламывал сучья у деревьев, впрессовывал в размякшую плоть траву, щебенку, булыжники, гнилые пни, палое шишкотье, сломанные ветки.

Сквозь темную пелену снега прорезалось что-то розовое, зыбкое, будто северное сияние заиграло, да пробиться через плотную завесу никак не смогло, подержалось немного и угасло. Снова стало темно.

– Что это? – пробормотал Рогозов, переступая на полу стынущими ногами.

– Может, американцы, бомба? – спросил Митя Клешня, глядя в черное глухое окно. – Вон по радио день-деньской говорят об испытании каких-то бомб. Может, она?

– Не хватало нам еще этого, – недовольно проговорил Рогозов, помял оплывшее во сне лицо пальцами. – Завтра узнаем, что за сияние.

Снег мял землю еще довольно долго, залеплял глаза, ноздри, рот, стоило только высунуться на улицу, сбивал с ног, загонял назад, в тепло.

А когда он чуть сдал, мимо заимки, втягиваясь в тайгу, прошли люди.

Рогозов растворил ворота, хотел было поговорить с ними, но люди были хмурыми, в разговор не вступали. И все же Рогозову удалось узнать, что в тайгу упал заблудившийся в непогоде самолет. Шел к геологам, вез оборудование и заблукал в снеговой каше. Вечером Рогозов долго горбился за столом, задумчивый, молчаливый, даже к белому лебедю своему ни разу не подсел, хотя Митя Клешня и ждал, что тот придвинет к роялю круглую табуретку с вертящейся «шляпой», откинет узкую изящную крышку, тронет пальцами черно-белые блестящие планки. Но нет, не подсел, не тронул клавиши. Что-то грызло, занимало Рогозова, какая-то непростая дума теснилась в его голове, по углам рта крутые складки пролегли, лоб съежился от морщин, глаза наполовину закрыли тяжелые веки.

Потом Рогозов встал, подошел к полке, где гнездились книги, долго водил пальцами по корешкам, наконец извлек две – с чертежами, с заковыристыми формулами, в которых сам черт ногу сломит; Митя Клешня не понимал, что полезного было в этих сухих, смешного вида формулах, какую выгоду из них можно извлечь. Смешные значки, и только.

Приемыш уже и спать улегся, а Рогозов все сидел и сидел за своими книгами, что-то соображал, шевелил губами, морщил лоб, делал записи на листе бумаги, поглядывал задумчиво в черное сумрачное окно, которое часто перечеркивали мелкие хлопья снега, растерял он силу, обмельчал, если бы сейчас самолет свой путь держал, то вряд ли бы о земную твердь хлопнулся: она сейчас ночью хорошо просматривается. Он даже попытался представить, как же выглядит земля сверху ночью, получилось что-то невнятное, серое, зловещее, круглое, будто огромный глаз, затянутый бельмом, усмехнулся ребячьим грезам. Давно с ним подобного не случалось.

К утру воздух стал прозрачным, в нем появились звон и сухость, вызвездился небольшой веселый морозец, усталая, измученная снегопадом земля оправилась. Белизна затопила все вокруг, а то, что чудилось Рогозову – серое, неряшливо-слепое, зловещее, – вовсе исчезло, небо раздвинулось, посвежело, прорезались мелкие, но зато необычайно яркие звезды.

Встав по обыкновению рано, Рогозов принялся сколачивать широкие разлапистые сани. Митя Клешня ходил кругами, глядел на сани, дивился: для чего же это такие? На них целую копну сена можно уволочь. И кто их таскать будет? Лошадь? Вол? Но нет, Рогозов прибил к саням собачьи постромки – ременную упряжь на тринадцать голов. Тринадцать – чертова дюжина, число, которое старые люди обычно избегают, но Рогозов на все эти бабушкины приметы – ноль внимания, делал то, что считал нужным.

Закончив работу, оглядел сани, остался ими доволен – получились что надо, легкие, просторные, ходить долго будут.

Через пару дней Рогозов собрался в тайгу, ушел быстро, налегке, взял с собой только любимую лайку Симу – внучку той самой Симы, что жила у него первые годы в заимке, и будто растворился в чаще седых от мороза деревьев.

Он шел по тайге, вглядывался, примят ли где снег, хотя заметить этого было почти нельзя: на старый снег лег свежий, заровнял все, всматривался в надломленные ветки, в сбитые неосторожным движением сучки, в оборванные еловые лапы, повисшие на ветках, – двигался по следам людей, которые ушли искать самолет.

Разные чувства теснились в рогозовской душе, о многом передумал он, пока шел по малоприметным засечкам в таежную глушь, – было ему жаль самолета и жаль летчиков, видно, погибших, жалость сменяло злорадство: поделом им!.. И знал, что злоба его бессильна. Рогозов никогда не принимал и не любил новую власть, но что он был против нее один – мошка, пылинка, конопляное зернышко. От этой мысли ему становилось жалко себя. Но возвращалось довольство. Как его мяла жизнь, живого места ни на теле, ни в душе не оставила, временами даже казалось – нажми она сильнее, и Рогозов сломался бы. Но нет, не сломался, и сознание этого радовало его.

Сима носилась от дерева к дереву с визгом, с радостным захлебывающимся тявканьем, петляла вокруг, проверяя, нет ли поблизости следов, спугивала шустрых белок, загоняла их на деревья, а потом моляще смотрела на хозяина: чего же ты не бьешь? Рогозов успокаивал ее движением руки. Временами, боясь, что кто-то может услышать лай, он шикал на собаку, и та виновато умолкала. Но ненадолго – поднимала с места очередную испуганную белку и вновь начинала тонуть в собственном лае, в азарте и нетерпении, требовала выстрела.

Но Рогозов не стрелял, у него была другая цель. Да и винтовки-малопульки, из которой сподручно бить мелкого зверька, с ним не было, взял трехствольное промысловое ружье, забил его патронами с картечью, в нарезном стволе сидела самодельная пуля.

Он шел следом за отрядом спасателей двое суток, порою удивляясь тем бесполезным крюкам, что они делали, но тем не менее сам исправно творил эти крюки, ступал след в след. В конце концов оказалось, что самолет – это был «дуглас» военного времени – упал не так уж далеко от заимки – если напрямую, то всего полдня пути до просеки, в которую он угодил и брюхом лег на землю. Спасатели забрали людей, вернее, останки, что находились в самолете, документы, часть продуктов и ушли. Рогозов не имел никакого желания сталкиваться с ними, пропустил отряд беспрепятственно.

Постояв немного в распадке,