Славные подвиги - Фердиа Леннон

вся его жизнь. Конечно, последнее слово за мной и Гелоном, но до этого момента Гелон стремился сделать так, чтобы все работали вместе. Каждый вопрос он обсуждал и обдумывал вместе с актерами, так что я не думаю, что разумно в последний момент навязывать им странную придумку.

Вдруг раздается высокий резкий голос:

– Он прав!

Это Лин. Он уже надел драный плащ Кассандры, стоит, прижав маску к груди. Он выглядит еще взволнованнее обычного, хотя, казалось бы, куда уж дальше, и стреляет глазами по сторонам – они широко открыты, белки видно издалека.

Нума улыбается:

– Спасибо, Лин.

– Я про Гелона. Нума, ты что, не понимаешь? Это же гениально! Зрители не будут знать, чего ожидать. Они услышат, что собираются казнить ребенка, а когда он и правда появится… – Он склоняется поближе. – Мальчик же будет без маски, я правильно понимаю?

– Правильно, – говорит Гелон.

– О, это будет потрясающе. По-моему, надо так сделать. Ни у кого такого нет, а кто знает, может, эту пьесу никогда больше не поставят.

– Не говори так! – восклицает Нума. – Конечно, поставят.

Афиняне перешептываются. Кажется, исход может быть и тот и другой, и я без понятия, какой вероятнее. Гелон поворачивается к актерам:

– Что скажете?

Сначала ничего. Выражения их лиц не разберешь – почти все скрыты за масками, – и жутковато получается, когда они отвечают одновременно, как и положено хору:

– Давайте с ребенком.

Гелон поворачивается к детям:

– А вы что думаете?

Кажется, будто это просто формальность, будто они это уже обсуждали; дети отвечают мгновенно:

– Возьми кого-то из нас!

– А кого?

– Астианакс – младенец, – с готовностью говорит Лин. – Нужно взять самого младшего.

Страбон, который на целую голову ниже своих дружков, выходит вперед, широко улыбаясь – кажется, что его кривые зубы в еще большем беспорядке, чем обычно.

– Я буду в спектакле?

– Да, – говорит Дарес.

– А что я буду делать?

– Падать. Тебе нужно просто упасть, но это очень важно. Сможешь, Страбон?

Он кивает, и дело сделано. Страбону досталась роль Астианакса. Я спрашиваю Гелона, почему он не хочет, чтобы детей Медеи тоже сыграл кто-то из ребят, но он отвечает, что Медея убивает их ножом, а это сложновато сделать убедительно. Нужна кровь или какая-то замена. И к тому же “Троянки” – кульминация представления. Финальный спектакль. Поэтому эффект хочется использовать в последний момент.

День ползет дальше, и весь следующий час мы репетируем падение Страбона: сталкиваем его с валуна, чтобы после недолгого полета он приземлился в тачку, на мешки с зерном и ткань. Поначалу он каждый раз визжит от восторга, приземляясь, и приходится начинать заново. Нам надо, чтобы сначала был вопль ужаса, когда его толкают, а потом ничего. Страбон не понимает, но Дарес терпеливо все объясняет, и наконец до него доходит. После десятого безупречного падения Гелон берет его на руки и обнимает, а потом ставит и ведет его за руку к середине сцены.

– Поприветствуйте Страбона, – говорит Гелон. – Самого юного в мире актера.

Все вопят от восторга, громче всего – дети. Гелон треплет Страбона по голове, и он семенит к своим дружкам, широко улыбаясь.

– Сегодня мы делаем нечто новое, – говорит Гелон. – Нечто, не похожее на обычные трагедии. Я хочу вас всех поблагодарить. Каждый из вас должен гордиться собой и своим трудом. Я вами точно горжусь, и Лампон тоже.

– Жуть как горжусь, – говорю.

– Это Алкей. Он будет подыгрывать вам на авлосе. А дети будут подпевать.

Алкей снимает шляпу и кланяется.

– Думаю, теперь мы готовы – по крайней мере, мы постарались. Совсем скоро сюда придут люди, смотреть представление. Сколько людей? Не знаю, но скоро мы выясним вместе. Я уверен, вы покажете им нечто незабываемое. Уходя отсюда, некоторые, а может, и многие из них, навсегда изменятся, и, что бы ни случилось в будущем, память об Афинах будет жить, и в этой памяти вы оставите след. Я верю.

Хор помалкивает, но слова Гелона действуют. Вроде по логике сукины дети должны нам просто подыгрывать от страха и голода. Может, так и было поначалу, только сейчас, глядя на афинян, одетых в костюмы и вцепившихся в реквизит, я вижу: да, им страшно, смертельно страшно, что кто-то и вправду придет, но еще больше они боятся, что никто не увидит спектакль. Им нужны зрители.

Но пока никто не пришел. Актеры стоят по местам: костюмы надеты, потные пальцы сжимают маски. Декорации стоят, реквизит наготове. Свет, как синяк, разливается по небу из-под солнечного кулака, и в карьере мрачно, как раз идеально для начала “Медеи”. Гелон ходит взад-вперед, повернув голову к дороге в яму, ищет взглядом кого-то, хоть кого-нибудь.

– А что, другие пленники – тоже зрители.

– Заткнись. Они придут.

Но никто не приходит. Афиняне стоят на местах – от волнения их бьет мелкая дрожь. Дети не могут усидеть на месте и бегают вокруг, шепча: “Ну где они?” Дарес велит им не шуметь.

– Надо начинать, – говорю. – Еще подождем, и свет уйдет.

– Нет, – отвечает Гелон, не отрывая взгляда от тропы. – Они придут. Они должны.

Время все идет, и уже даже актеры шепчут: давайте просто начнем.

– Потерпите, – говорит Гелон. – Спектакль без зрителей – просто репетиция. Надо делать по-настоящему.

Голос у него вполне уверенный, и афиняне успокаиваются, но я-то его хорошо знаю и слышу, как потихоньку закрадывается сомнение. День клонится к вечеру, и все равно мы стоим и ждем, уставившись на темную, извилистую тропу, ведущую в яму, ловим движения, будто ястреб, ведущий охоту на мышь.

– Вот, – шепчет Гелон, вытянув руку.

По тропе спускается силуэт, а за ним – другой.

– Двое. Ну, это лучше, чем ничего.

– Смотри.

За ними идут еще человек семь-восемь. Я, если честно, думал, нам повезет, если придет десяток – думаю, даже Гелон будет доволен. Главное – чтобы спектакль увидели незнакомцы. Те, для кого он будет новым и загадочным.

– Ребята, по местам!

Никто не шевелится. Они смотрят вверх – разинув рты и широко раскрыв глаза, так, что кажется, что они в масках, хотя никто еще не успел их надеть.

– По местам, мать вашу!

Даже дети не сдвигаются с места. Я снова смотрю вверх, и кажется, что вся тропа подрагивает, будто в карьер ползет великолепный змей, пестрящий бесчисленными цветами, и я понимаю, отчего весь переполох.

Там сотни людей, и все идут к нам.

23

С самой войны столько сиракузян и афинян не собиралось в одном месте. Сиракузяне рассаживаются по дуге, почти как в настоящем театре.