День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Воинов. – Я категорически против такого бреда в искусстве. Вот такое искусство нам нужно, – широким жестом руки Воинов указал на массивный бюст героя Гражданской войны в Сибири Петра Щетинкина.

– Это живой партизан, – продолжал Воинов. – Обратите внимание, как он гордо и твердо держит голову, как напряглись мускулы его лица м шеи… Какой у него взгляд! Это произведение волнует нас. Почему? Да потому, что оно отвечает на наши здоровые духовные запросы. Оно дает нам понятие о героических днях нашего прошлого. От него веет легендами!..

– Нет, позвольте, позвольте, – возразил Бронислав Леопольдович и, не обратив внимания на то, что Перемыслин, постукивая суковатой палкой, вышел из студии, пустился в длиннейшее рассуждение о форме и содержании художественных произведений.

6

Они шли по узкому переулку к Енисею. А ночь… Ночь стояла темная да снежная! Над городом дымчато-белесое, беззвездное небо. Облако, которое совсем недавно было небольшим, теперь расплылось, как туман, от горизонта до горизонта. С междугорья дул слабый ветерок. Теплый, ласковый, навевающий грезы.

О чем поет ветерок?

Он поет о солнечных просторах Крыма и о снах величавых кипарисов, он поет о душных ночах южных морей, и о песнях рыбаков, и о любви рыбачек!.. Он поет о великих просторах отчизны. О Родина, Родина, как же ты велика! Твои поля, горы, степи и моря!.. Как широко ты развернулась, и не обнять тебя, и не охватить!..

А ночь темная! А ночь снежная!..

Ветерок нашептывает и нашептывает свою колдовскую песню о весеннем пробуждении природы даже в этих холодных просторах земли, где еще лежат глубокие снега, торосистые льды на реках, где еще спят в берлогах тощие медведи… И этот большой каменный город прислушивается к долгожданному напеву влажного ветерка… Дружную весну пророчат старики в колхозах, о весне говорят резвые дети, о весне воркуют сонные птицы в своих гнездах…

В доме Муравьевых из комнаты Григория струился в темную улицу яркий приветливый свет. Григорий быстро подошел к завалинке, взглянул в окно, изумился:

– Вот уж не ожидал!..

– А кто там? – спросила Юлия.

– Мой старший брат, Федор Митрофанович, – ответил Григорий. – Тот самый подводник, о котором я рассказывал вам еще осенью. Человек он был когда-то с буранами, да еще и со стихами. И во флоте побывал, и военным корреспондентом, да где он только не побывал!.. Пять лет не виделись мы с ним. Давненько, давненько!..

7

Федор встретил Григория у дверей, порывисто схватил в свои объятия и, говоря: «Гришка, дьявол, Гришка, да что же так долго?!» – горячо поцеловал брата в губы, в щеку и по старшинству, как бывало в детстве, в лоб.

Юлия прошла в свою комнату.

– А я тебя тут жду. Жду, жду, и все нет и нет! Где же вы так долго задержались? – спрашивал Федор, рассматривая Григория. – Отвык, отвык от меня, золотцо! Возмужал, деловой человек!.. Удачно ты начал свою жизнь. Тут мне порассказывали о твоих планах и замыслах… Смелый ты человек, как я вижу. А я все пишу стихи. И постоянно недоволен собой. Какой же ты костлявый, инженер Григорий, а?

Мягкая улыбка, какая возникает от глубокого душевного волнения, долго держалась в увлажнившихся глазах Григория. За пять лет так много произошло перемен в Федоре, что медлительный Григорий сразу не мог привыкнуть к тому, что это его брат, тот самый, который постоянно ссорился с ним и не любил его за практичные, здравые взгляды на жизнь.

«Он не таким был тогда, – подумал Григорий, присматриваясь к старшему брату, – что-то есть в нем новое. Но и тогда он был какой-то порывистый. Тогда он все пел. Поет ли он теперь?»

Григорий вспомнил юность Федора.

Федор пел всегда. Утром, вечером, днем, ночью. Пел под дождем, в снегопад и даже в ненастные дни сырой осени. Редко видели его хмурым или недовольным собой. Свое, лежащее где-то впереди, он, казалось, видел только в песне. Так он с песней и вырос и так с песней пошел своей дорогой в жизнь.

Тяжело ступая на левую ногу, прихрамывая, Федор порывисто ходил по комнате, курил трубку и рассказывал о боях в Балтийском море, где он плавал на подводной лодке, и о том, как он после госпиталя был списан по чистой и затем ушел на фронт военным корреспондентом, и о боях с гитлеровцами на подступах к Кавказу, откуда он попал в госпиталь в Хакасии с тяжелым осколочным ранением в позвоночник, и как он потом ехал с дядей Павлом из Степногорска по Енисею… Говорил он торопливо, энергично жестикулируя. На полурасстегнутом кителе, на левой стороне груди были привинчены два ордена Красного Знамени, тускло светился орден Нахимова. Левая рука у него была менее подвижна, чем правая. Григорий только сейчас заметил, что пальцы на этой руке ссохшиеся, точно восковые. Эту руку Федор то и дело прятал в карман брюк. Над левой бровью темнел глубокий шрам.

– Повоевал я, золотцо. Хорошо повоевал. Бил я их на море, бил на суше. И хочу еще бить, до тех пор, пока не придут в чувство! Да что поделаешь! Непригоден, говорят. Непригоден! – раздраженно сказал Федор и вдруг, метнув взгляд на портрет черноволосой Катерины, спросил:

– Ну а как она, хороша?

Григорий нахмурился и вместо ответа что-то глухо пробормотал.

– Что ты бурчишь?

– Ничего, так.

– Какой же ты многодум! – Федор покачал головой. – Да ты живи проще. Любишь ее? Женись – и вся недолга! Только прежде осмотрись со всех сторон: вперед, назад, влево, вправо.

– А где у тебя Валентина? – спросил Григорий.

– Валентина? – Федор круто повернулся на стоптанных каблуках, угрюмо проговорил: – Погибла в Подмосковье. Дочь умерла. Из этой войны я вынес ненависть. Всепожирающую ненависть! Я ненавижу кровавых дельцов Германии вкупе с Гитлером. Я ненавижу дельцов Америки, Британии, Италии! Чьи доллары, чьи фунты стерлингов вызвали к жизни «третью империю»? Мне попадались в руки такие документы!.. Когда-нибудь они увидят свет.

Федор сбросил китель и попросил Григория определить ему местечко для сна.

8

Но он долго не мог уснуть. Ворочался на диване, два раза закуривал и все к чему-то присматривался в темноте. Григорий спал на придвинутых стульях.

– Спишь, золотцо? – Федор толкнул его в бок.

– Ну? – промычал Григорий.

– Не кажется ли тебе, что у нас в комнате кто-то ходит. Или это мне мерещится?

– Ты что это? – Григорий поднял голову, осмотрелся и прислушался. – Никаких шагов я не слышу.

– Голова болит у меня, – пожаловался Федор. – Ранение не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Глотаю пилюли без конца, а дело все хуже и хуже. Кажется,