День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

С тяжким чувством полного разочарования Юлия вернулась к своей картине, которую она писала сейчас дома.

Картина большая, но еще не завершенная…

Юлия смотрит на фигуру сержанта у противотанковой пушки, и чувство неудовлетворения камнем ложится на сердце.

«Он как деревянный, – думает она о сержанте. – И вся картина без движения и света. И этот ползущий фашистский «тигр» или «фердинанд» с черным крестом, и весь расчет у пушки, и вот этот красноармеец с автоматом – какие-то застывшие, неестественные…»

Юлия кусает губы, бесцельно размазывает кисточкой краски, горькое чувство бессилия как свинцом наливает ее правую руку. Сколько времени вынашивала волнующий образ, а написать не умеет!..

Давно, еще до занятий в академии, Юлии казалось, что все дело в недостатке мастерства, школы, техники. Но вот теперь, когда она и в академии училась, и опыт приобрела, она почувствовала себя еще более бессильной в своих замыслах. Если в детстве и ранней юности она хлопала в ладоши от любого своего рисунка, то теперь вспышки радости чаще всего сменялись часами и неделями горечи, отчаяния и ожесточенной борьбы с неподатливым образом.

Всегда довольны дети, реже – дилетанты. А настоящий художник почти никогда не доволен.

Юлия прекрасно знала, что все большие художники страдают муками творчества, что творческий процесс для всех тяжкая борьба за совершенство, вечное напряжение и вечная неудовлетворенность.

Григорий, наблюдая за упорством Юлии, невольно сравнивал ее с Варварой Феофановной. Так же вот работала Варенька над своими «Факельщицами искания». Картина создавалась на его глазах. Варвара раз пятнадцать переписывала ее заново и наконец отступилась.

– Ты понимаешь, Гриша, убегают от меня «Факельщицы». Ты не скажешь, почему они убегают? – спрашивала Варвара, и ручейки ее темных бровей сбегались вместе. – Пишу, пишу, а ничего не получается.

И Григорий тогда посоветовал:

– Если не получается, брось, и дело с концом.

Как же он неправ был! А ведь она в него верила, делилась с ним всеми своими замыслами. Они же были не только друзьями!..

И вот теперь, когда судьба столкнула Григория с еще одной художницей, он наконец уяснил, что призванием шутить нельзя. И если Юлия спрашивала у него, что ему нравится, а что нет, он обычно отмалчивался, чтобы не помешать творческому процессу.

Тяжело, очень тяжело Юлии!..

Напряженно, до рези в глазах, Юлия глядит на свою сырую картину; изучает сержанта у пушки, ей кажется, что у сержанта – чужой лоб, будто мраморный.

Она пишет заново лоб сержанта. Час, два, три, а сержант так и не ожил. Лежит, как колода в шинели.

Юлия проклинает свою беспомощность, и ей становится противно смотреть нз собственную мазню. Она швыряет кисть и, опустившись на стульчик возле подрамника, стиснув голову сухими холодными ладонями, ничего и никого вокруг не замечая, сидит в одном положении до позднего вечера.

«Нет, он от меня не уйдет, этот упрямый сержант, – думает она. – Я его сто раз напишу, а добьюсь, что он будет стрелять, а не лежать колодой».

И, схватив уголь, поспешно, сама себя подгоняя, набрасывает новый эскиз сержанта. Он должен лежать не с правой, а с левой стороны. Тогда виднее будет выражение его лица. И шапку с головы надо у него сбросить, втоптать прямо в черный снег. Пусть волосы на голове сержанта будут рыжими, всклоченными, а со лба, прямо со свисающей пряди волос, должна стекать кровь – капля за каплей из пораненной головы.

Рука Юлии легко летает над толстым листом бумаги.

Из каких-то линий и штрихов начинает вырисовываться согнутая спина человека в шинели; затем, будто прорвав бумагу, высунулся наружу солдатский ботинок с обмоткой. За ботинком – колено, упирающееся в землю. И вдруг – очертание вихрастой головы. Появился вислый ус, которого не было у сержанта на полотне, глубже врезалась складка между бровями.

Но как же быть с другими фигурами картины? С артиллерийским лейтенантом, с тремя фрицами, с фигурами убитых, с гитлеровцами, прилепившимися к телу ползущего танка? Их тоже надо переписывать заново? Так она никогда не закончит картину!

«Я просто неудачница, – растравляет свое горе Юлия. – И все мама! Откуда она взяла, что у меня есть талант художницы?»

Ночью Юлия проснулась от какого-то кошмарного сна. В квадратное окно смотрелась сквозь кисею занавески большая луна. Светлые блики теней лежали во всю комнату, до кровати.

На дворе, наверное, сильный мороз. Слышно, как хлестко разносятся в воздухе звуки.

Ни матери, ни отца, ни старшего брата. Кругом одна! И холодно, холодно. Никто не скажет Юлии: «Тебе не холодно, милая?»

«Все эскизы, эскизы, а настоящей картины нет, – роилась все та же обидчивая дума, гоня сон. – И будет ли у меня настоящая картина?»

И в самом деле, настоящей картины Юлия еще не написала. Ни в Ленинграде, ни здесь, в Сибири. Кто назовет картинами ее «Лейтенанта флота» или «На линии обороны», которую она вчера совсем забраковала? Это же только попытки.

Однако она знала свою склонность к скоропалительным выводам и запальчивым суждениям. И эта мысль несколько успокоила ее.

Юлия вдруг вспомнила, как на прошлой неделе, побывав с художниками в промышленном правобережье города, сказала потом Григорию, что «в правобережье черт ногу сломит от хаоса, там не город, не деревня, а какая-то неразбериха».

Григорий, усмехнувшись, ответил ей:

– Однако какая вы скорая на выводы! Погодите с хаосом. Тут не хаосом, а центром Сибири пахнет. Вот он, Енисей, перед вами. Доживете до весны, и вы сами увидите, что это такое. Это же живая энергия, Юлия Сергеевна! И знаете какая? Десятки Днепрогэсов! На наших берегах вырастут такие промышленные гиганты, каких вам во сне не увидеть. Да!

И, мгновенье помолчав, дополнил:

– Нам нужна энергия! Очень много энергии! Ленин сказал: «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Это очень важно – электрификация. А в Сибири у нас кругом энергия, только ее надо уметь обуздать. Без энергии нам не прожить. И я со своими металлами и минералами задохнусь, и вы со своими картинами. «Энергии!» – вот наш лозунг.

Припомнив этот разговор, Юлия невольно призналась: «Мне не хватает энергии Григория Митрофаныча!»

Неожиданный толчок этой мысли окончательно разогнал сон. Первым ее движением было – сейчас же встать, что-то начать делать. Но кругом была давящая тишина.

«Одна. Кругом одна», – снова навернулась обидчивая мысль.

Под нею было все мягкое, теплое, податливое. А она зябла и ворочалась с боку на бок… Зеленовато-хищные глаза кошки посмотрели на нее из тьмы и погасли.

«Я должна быть выносливой и сильной. Я не имею права поддаваться чувству противного уныния».