Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

лапами, в непрерывном гуле человеческих голосов, зверином рычании чувствовалось биение жизни. Совсем по-другому встретило нас засыпанное снегом селение. В своем холодном послеполуденном безмолвии оно напоминало фантастический сон, постепенно обраставший подробностями. Мы обогнули мельницу, потом маслобойню, перешли ручей, замерзший по берегам, но с полыньей посредине, и свернули в усадьбу, где вовсю шло празднество. Передо мной предстала картина свадебного пира: в ярком свете ламп, под звуки свирелей и барабанов за столом с чарками в руках веселились хозяин и его многочисленные гости. Зрелище так меня поразило, что я снова усомнился в реальности происходящего. Впечатлений становилось все больше, однако они, наслаиваясь друг на друга, не теряли четкости. Так музыка, нежная и величественная, складывается из игры отдельных инструментов, где голос каждого звучит по-своему и, даже затихая, отчетливо различим, не теряется среди других и существует сам по себе.

Молодое сладкое рисовое вино, согласно обычаю, выставляли на столы в больших кувшинах, в которых оно созревало, и, когда в присутствии гостей снимали с узкого горла плотную хлопковую ткань, вино с легким шипением устремлялось вверх. Этот тихий звук не удавалось заглушить даже пронзительным всхлипываниям соны, доносившимся со двора. Алая камелия в отливающих серебром волосах хозяйки выглядела ярко и живо даже в сравнении с красными плиссированными юбками новобрачной. Молоденькие гостьи с блестящими черными глазами, полными весеннего тепла, тоже отпечатались в моей памяти — все вместе и каждая в отдельности.

Свет, который бил мне в глаза, отражаясь от сугробов снаружи, превратился в пурпурный с золотым обрамлением подсолнух, который невозможно было хоть на секунду удержать в памяти, так быстро он менял очертания. Вот и мои здешние впечатления, живые, яркие и красочные, как этот цветок, были столь же неуловимы.

Пурпурно-золотой подсолнух превратился в мерцающее, расплывчатое, золотисто-зеленоватое сияние.

— Цяосю, Цяосю!

— Вы меня звали?

Были ли сказаны эти слова? Мне нужно заглянуть в прошлое и, повернув время вспять, пуститься в погоню за их отзвуками, подобно тому, как гонят по снежному следу лису в надежде найти ее нору.

…На пиру любители выпить были уже во хмелю. Гости, прибывшие издалека, с зажженными фонарями стали со смехом и песнями расходиться по домам. Музыканты и другие помощники пошли на кухню, чтобы подкрепиться подогретым вином, мясными тефтелями и солониной. Потом те, кто хотел спать, с охапками соломы в руках двинулись в пустой сарай; другие же, освещая путь факелами, отправились на маслобойню, чтобы скоротать ночь за игрой в кости. Мне тоже нужно было где-то прилечь.

Хозяйка дома с камелией в седых волосах, покончив с бесчисленными заботами, взяла дрожащей от усталости рукой факел и повела меня в отведенную мне комнату. С факелом, освещавшим путь, я не боялся поскользнуться на снегу, а цветок в прическе старой хозяйки, яркий, будто еще один факел, напоминал мне о моей бабушке, которая лет тридцать тому назад так же хлопотала по хозяйству. Но больше всего меня занимала деревенская девушка, тоже похожая на факел, которая следовала за мной с двумя новыми ватными одеялами. Я еще не знал, кто она, но понял, что ее зовут Цяосю. В неосвещенной части зала она разговаривала с одним из жителей деревни, который убирал музыкальные инструменты. Хозяйка окликнула ее:

— Цяосю, Цяосю, это ты?

— Да, я!

— Помоги мне отнести постельные принадлежности в дальнюю комнату.

Мы втроем вышли из зала, который еще совсем недавно был ярко освещен лампами и звенел музыкой, и свернули в тихий боковой двор большой усадьбы. Внезапная перемена обстановки и наша странная процессия усиливали нереальность происходящего. В комнате, где мне предстояло ночевать, неокрашенные стены из сосны отражали свет керосиновой лампы, накрытой начищенным до блеска колпаком. Только сейчас, при ярком свете, я смог как следует рассмотреть лицо девушки, которая несла мне постель.

Ей было лет семнадцать. Ясные глаза, невинный взгляд, маленький рот с приподнятыми уголками губ; высокая и довольно развитая грудь; толстая коса, похожая на черную змею. Разговаривая, она застенчиво улыбалась, словно не в силах сдержать тайную радость юности. Казалось, в этой улыбке было всё — смысл и ценность жизни, предчувствие и возможность счастья.

Но в тот момент девушка не улыбалась, а тихо стояла у резного изголовья кровати, помогая хозяйке стелить мне постель. Мне нечем было занять себя, я стоял у жаровни посреди комнаты, грея руки и с интересом наблюдая: алая камелия в волосах, будучи в движении, казалась неподвижной; лицо и фигура семнадцатилетней девушки, напротив, оставаясь в покое, пребывали в движении — это создавало странный контраст…

Я подумал: что видели эти чистые невинные глаза в маленькой затерянной в горах деревушке, где не наберется и двух с половиной сотен дворов? Какие песни льются из этих очаровательных губ, когда ей хочется петь? А ее спокойное сердце, приученное к протяжному вою волков в горах и шипению желтобрюхих полозов, свернувшихся вокруг чанов с водой, — способно ли оно отчаянно забиться из-за нового события, новой фантазии, нового искушения? И если бы я писал ее портрет, что запечатлеть в первую очередь: весенний свет в ее глазах или нежную улыбку ее губ? Видимо, я еще не отказался от мечты стать художником.

Мне было невдомек, почему не прислали обычного работника, чтобы подготовить мне постель. Разве это не избавило бы от лишних проблем? И почему девушка пришла не одна, а в сопровождении пожилой хозяйки? И обязательно ли ей уходить вместе с хозяйкой? А если нет, то что мне делать? Для меня это было поистине невероятное приключение. К тому же я был немного пьян и не мог удержаться от улыбки. Одолеваемый сомнениями, я выглядел, наверное, еще большей деревенщиной, чем местные.

Я сказал:

— Тысячу извинений за то, что незваный гость доставил столько хлопот хозяйке! И вам, сестренка, тоже. Госпожа, вы, должно быть, устали, вам уже давно пора отдыхать.

Ответ ясно читался в приподнятых уголках губ, едва сдерживающих улыбку:

— Зачем извиняться? Вы, горожане, такие вежливые! Вас зовешь — не дозовешься. А приехав, вы не пьете, не едите — только и делаете, что извиняетесь.

Горожане вежливы и обходительны, но нельзя сказать, что искренни и достойны доверия. Не зная, как реагировать на невысказанный упрек, я промолчал. Хотел сменить тему, но мне нечего было сказать.

Когда они застелили постель, хозяйка похлопала по старомодным твердым подушкам, наволочки которых были украшены вышивкой со словами «долгая жизнь, богатство и почет» и «птица феникс смотрит на солнце»[85], и забормотала, как будто произнося благословение: «Спокойной ночи! Крепкого сна до самого рассвета, спите, пока мы