Когда была война - Александра Арно

лишь в ушах гудел всё тот же опостылевший колокол. На языке появился кисловато-горький привкус. В палатке пахло сыростью, табаком и пылью, и этот запах, казалось, въедался в лёгкие, затрудняя дыхание.

– Ничего страшного, – прошептала она. – Я за этим и пришла. Попросить, чтобы вы меня с задания не снимали.

И снова на неё опрокинулась горячая тёмная волна. Лиза вынырнула из неё и, собрав всю волю в кулак, решительно посмотрела на Левашова. Она была уверена, что сможет выполнить задание; в конце концов, оно ведь не завтра! А через неделю у неё уже всё заживёт. Не может она спокойно сидеть в расположении, зная, что совсем рядом разгуливают немцы. Она должна сама, своими руками убивать их, гнать прочь, иначе зачем тогда жить?

– С задания мы тебя, лейтенант, снять и не сможем, – хмыкнул Шапкин и закинул ногу на ногу. – За операцией следят из Москвы, и она должна быть выполнена тютелька в тютельку. Сама знаешь. А людей нет. Тем более, таких людей, как ты. Поэтому крепись.

– Буду, – пообещала Лиза.

– Ну, хорошо, – вздохнул Левашов, шагнул к столу и ткнул карандашом в карту. – Смотри тогда. Тут дорога, с этой стороны лес. Подхода к заводу только два.

– Нет, не два, – возразила Лиза и склонилась к карте. – Вот тут, если перейти речку вброд, будет тропка.

Она подробно объяснила, как можно подойти к заводу – цели предстоящей операции – незаметно. Шапкин с Левашовым то и дело многозначительно переглядывались. Потом они перешли к обсуждению плана подрыва завода и путей отхода. Уже давно опустилась мерцающая августовская ночь, в траве застрекотали цикады, из-за рваных чёрных облаков несмело выглянула нарастающая луна, а они всё спорили, перебивая друг друга. Лиза чувствовала себя плохо, но старалась не обращать на это внимания. Когда-то давно в одной книжке она прочитала, что если не думать о ране, то она перестаёт болеть. Работал этот приём, правда, не очень хорошо – рана без конца напоминала о себе, боль впивалась в тело раскалёнными щипцами и на лбу снова и снова выступала холодная испарина.

– Фабиш, поставишь в курс дела своих подопечных, – громко сказал Левашов.

Его голос словно прорвался сквозь густую плотную пелену, заставив Лизу вздрогнуть. Видимо, она отключилась на мгновение: говорил он совсем не громко – как обычно, вполголоса. Кто-то зажёг керосинку, и она заморгала неярким маячком, спугнув наползающую темноту, и та отступила назад, размазалась по стенками палатки, затаившись в углах черной паутиной.

Шапкин поставил керосинку на карту.

– Значит, так и будем действовать, – задумчиво сказал он и потёр пальцами свой квадратный, словно высеченный из камня подбородок. – Запасных планов нет, так что в случае чего придётся действовать по обстоятельствам. Импровизировать, так сказать.

Лиза тяжело поднялась со стула, опираясь на спинку.

– Ничего страшного. У нас, у снайперов, вся работа – одна сплошная импровизация. – Она повернулась к Левашову. – Разрешите идти?

– Иди, – отпустил тот и напомнил: – Завтра с утра сразу ко мне зайдёшь.

– Есть, – вяло ответила Лиза.

Сильно хотелось пить – в горле пересохло, язык царапал нёбо. Но ещё больше хотелось спать. При одной только мысли о мягкой подушке Лиза чуть было не застонала. Нужно ещё зайти в медчасть, на перевязку, потому что Маринка, начальник медслужбы, обязала её приходить каждый день.

Лиза постояла немного у штабной палатки. Вечерний воздух окутывал её, скользил по щекам своими мягкими тёмными пальцами и ласково поглаживал по длинной, перекинутой через плечо косе. Лиза стёрла с лица испарину и нетвёрдо зашагала вперёд, подволакивая раненую ногу.

И вдруг прямо перед ней возник Промахновский. На груди у него висел аккордеон, в зубах была зажата горящая папироса. Красный уголёк светился в сгущающихся сумерках яркой точкой. Промахновский широко заулыбался, показывая ровные белые зубы.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – воскликнул он и отдал честь. – Хочу вам подарить прекрасную песню в моём исполнении!

Аккордеон протяжно пиликнул. Промахновский положил пальцы на клавиши и заиграл: весело, задиристо, громко, будто тут были только они одни. Откуда-то из леса отозвалась уханьем сова. Лиза молча смотрела на сержанта и следила, как его пальцы умело и быстро перебирают клавиши, как растягиваются меха, исторгая из себя мелодию танго. Он притопывал ногой в такт и лукаво поглядывал на Лизу. А ей вдруг показалось, что перед ней сейчас стоит вовсе не Промахновский, а Вадим.

Когда-то очень-очень давно в её жизни был счастливый, наполненный волнением и сладостным томлением день – день её свадьбы. Он предстал вдруг перед глазами во всех мельчайших подробностях: звонкое июньское утро, маленькие дрожащие слезинки на ресницах сестры, тяжёлый блестящий атлас подвенечного платья… Вадим держал её за руку, а она улыбалась ему, и где-то ей даже было немножечко стыдно за своё счастье – таким оно было огромным, таким всепоглощающим, что казалось нерушимым и вечным.

Потом была война. Бесконечно долгая, ужасающая, страшная, она унесла всё то счастье в один миг и похоронила под обломками Брестской крепости. А накануне вечером шумела свадьба, гремели тосты, звенели бокалы, и они с Вадимом танцевали танго под аплодисменты многочисленных гостей. Лунный свет путался в тонкой фате и вспыхивал искорками на её поверхности, и Вадим глядел на неё полными любви глазами. Она чувствовала тепло его руки и понимала, что отныне в мире нет никого счастливее её.

Лиза пошатнулась и уцепилась за аккордеон, чтобы не упасть. Промахновский испуганно подхватил её за талию.

– Товарищ лейтенант, вам плохо? – тупо спросил он.

«Да», – хотела ответить Лиза, но язык отказывался ей повиноваться. Мир закачался вокруг неё, затрясся, и она, словно в болотный омут, рухнула в вязкую темноту. Вдохнуть никак не получалось. Только мелодия танго всё звучала и звучала в ушах. Мелькали воспоминания: смутные, неясные, как дымка рассвета на горизонте, они сменяли одно другое и кружили в каком-то безумном вихре. Голос Вадима становился всё тоньше и выше, сливался с мелодией танго, пока не превратился в оглушительный свист снаряда. Что-то бабахнуло совсем рядом и с треском посыпалось вниз.

Её насквозь пронизывала тупая ноющая боль, забиралась в самое сердце и душила его, выжимая остатки крови, а немцы смотрели на неё сквозь прицел и смеялись, говорили что-то на своём лающем языке, указывая на неё пальцами. Лиза взяла трёхлинейку. Перекрестие прицела легло на грудь одному из них. Она нажала на спусковой крючок, но пуля отскочила от железного креста на кителе немца, и он саркастично расхохотался.

Сознание вернулось неожиданно – Лиза будто вынырнула на поверхность и жадно хлебнула ртом воздух. Она лежала на койке в медчасти. Через клеёнчатое