Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко

– Вы-то как здесь оказались? – спросил Роман. – Не чаял уж кого увидеть из другов.

– Дело у нас тут. До самого царя дело, – выпалил Андрюшка.

Роман вопросительно поглядел на Поляка. Тот кивнул головой и добавил:

– Письмо у нас к нему. Всем миром писано, а довести его до царского стола нам честь выпала.

– Велика честь, да каб голову целу унесть, – заметил Роман, усмехнувшись одними глазами.

– До царя, как до Бога, дорог много. Самим ни по одной идти не след – везде головой держать ответ.

– Что присоветуешь? Ты на Москве год, порядки московски, поди, тебе ведомы? – спросил Поляк.

Роман отпил меду из кружки и ответил:

– Само просто отдать челобитную площадному дьяку, он снесет ее в Приказную палату. Там думный дьяк прочтет и доложит царю.

– Нет! – мотнул головой Поляк. – Не доложит дьяк царю нашу грамотку. Дьяк воеводин интерес блюдет, про притеснения, чинимые воеводами да боярами, про горе людское царю не доведет.

– Может, и так, – согласился Роман. – Что же ты намерился делать?

– Поначалу найти надобно попа Пимена. Поручились за него люди добрые, за честь его, совестинушку поручились, помощником нам добрым должен быть.

– Где искать попа ведаешь?

– О чем и речь-то. Москва большая, церквей много…

– Ясно. Попа я тебе сыщу. Вы где на постой стали? – поинтересовался Роман.

– Пока нигде. Здесь, в кабаке, отсидеться ночь порешили.

– Тут оставаться не дело: заберут стрельцы, – покачал головой Роман. – Вот этих, – скосил он глаза на спящих по лавкам нищих, – не тронут, а вас загребут.

– У нас бумага подорожная имеется.

Роман скривился от слов Андрея и пояснил:

– Стрельцы в грамоте не сильны, отведут в Стрелецкий приказ, а там дознаются, откуда и зачем бумага подорожная на Москву дадена и кем.

Помолчав, Роман продолжал:

– Вот-ко что, отведу я вас в одно место. Хоча и не на перинах спать доведется, а все крыша над головой, и дорога туда стрельцам заказана. Собирайтесь!

– Поздно уже, решетки, чай, поставлены, – заметил Поляк, глянув в черное окошко.

– Что с того. Я таким путем вас проведу, что не токмо стрельцов, но и собак не встретите. Дорога та шишей московских да божедомов убогих.

– Веди! – решительно поднялся с лавки Поляк.

Андрей вскочил следом за товарищем и, не сговариваясь, подхватил Романа под руки, они двинулись к выходу.

Дверь под лестницей скрипнула, и в щель просунулась плешивая голова целовальника. Увидев, что заезжие молодцы уходят, он заскулил:

– Не гневайся, боярин, ради всего святого уплати напойную деньгу. Государев кабак, деньга государева, не умысливай супротив него порухи. Заплати, мил-человек, не…

Поляк, не глядя на целовальника, с лестницы кинул вниз монету, которую тот молниеносно подхватил на лету и, подивившись щедрости платы, бойко и весело крикнул:

– Благодарю!

Поляк, кивнув на целовальника Андрею, тихо приказал:

– Уйми блаженного, каб он с радости-то не кинулся доносить на нас.

Андрей скатился по лестнице вниз и, затолкав целовальника в камору, привалил к двери тяжелый стол.

Когда Роман, распахнув дверь перед товарищами, пригласил их пройти, Поляк с удивлением увидел, что они оказались в заброшенной конюшне, в соломенной крыше которой чернели огромные прорехи.

– Проходите, токмо спящих не передавите, – предупредил Роман.

– Что это? – все еще не решаясь войти, спросил Поляк.

– Знамо дело, не палаты боярские. Ты проходи, не опасайся. Ватажка здесь убогиньких приладилась почивать, – пояснил Роман. – Место глухое, тихое, ни стрельцов тебе, ни ведчиков царских. Сторонятся сего угла: убивств много здесь случается – то шиши повздорят да за ножи норовят схватиться, то купчика какого приволокут да порешат. Но то не про нас. Вы проходите, – пригласил он товарищей уже настойчивее, – отоспитесь, а поутру решим, что делать вам.

Поляк шагнул в конюшню. В нос ударил запах немытых человеческих тел, конского навоза и прелого сена.

– Иди сюда, – потянул Роман Поляка за рукав кафтана. – Правой руки держись.

Где-то в черной глубине конюшни заплакал ребенок. Женский голос зашикал на проснувшегося мальца, зашипел, успокаивая.

– Вот здесь, на соломку ложитесь. Суха, душиста. Утро, чай, вечера мудренее будет. Да, вот еще что, – шептал Роман, – коль поутру меня рядом не узреете, не пекитесь понапрасну и сполох не поднимайте.

Товарищи, умаявшись за день, улеглись рядком, и вскоре их ровное дыхание слилось воедино с дыханием невидимых, но дающих о себе знать храпом и стонами, вскриками и приглушенным кашлем двух десятков нищих – ватаги, которая приняла к себе как родного, израненного, покалеченного, еще не способного прокормить себя Романа. Приняла не только как равного себе, но и на правах старшего брата.