Смерч войны - Эндрю Робертс

Через неделю после нападения немцев, глубокой ночью в воскресенье, 29 июня, Сталина поразило нечто похожее на психическое расстройство, если он, конечно, не испытывал членов Политбюро на верность подобно своему кумиру Ивану Грозному, который однажды уехал в Александровскую слободу, чтобы проверить лояльность бояр. «Прострация» Сталина, по выражению Молотова, во время которой он не мог ни раздеться, ни уснуть, а блуждал вокруг дачи в Кунцеве под Москвой, длилась недолго, что всех порадовало, поскольку государственный аппарат охватил паралич: все боялись сделать что-нибудь не так и без его ведома[324]. Когда наконец на дачу приехала делегация Политбюро, ему показалось, что его арестуют. Однако Сталину предложили возглавить Государственный комитет обороны (ставку)[325], который должен был взять на себя функции и партии, и правительства. 1 июля Сталин дал согласие, а через два дня впервые выступил по радио с обращением к народу, заявив: «Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Вперед, за нашу победу!»[326]. 10 июля он стал Верховным главнокомандующим. К этому времени немцы за восемнадцать дней преодолели четыреста миль, и Советский Союз потерял 4800 танков, 9480 орудий и 1777 самолетов[327].

На севере к 26 июня немцы создали плацдармы на Двине, а 14 июля перешли Лугу. Группа армий «Центр» 29 июня взяла в огромные клещи Минск, захватив под Белостоком и Городищем 290 000 красноармейцев, 2500 танков и 1400 полевых орудий. Разрушая с воздуха линии коммуникаций и снабжения продовольствием и боеприпасами, окружая с тыла большие контингенты немоторизованной пехоты, немцы вызывали панику среди русского офицерства, приводившую к самоубийствам, самострелам и сдаче в плен[328].

Вследствие сообщений о немецких парашютистах — и достоверных, и мнимых — участились случаи самостийной расправы со своими же военнослужащими. Генерал Дмитрий Павлов, командующий Западным фронтом, безуспешно пытавшийся связаться с 10-й армией, сбросил на парашютах двух адъютантов, и их расстреляли как шпионов, потому что они не знали пароля, который был изменен накануне[329]. Сам Павлов не намного их пережил. Сталин вскоре отдал его под военный трибунал, и его тоже расстреляли за поражения на фронте.

К концу августа Россия, подобно Польше и Франции, была практически повержена. Больше половины европейской территории и почти половина населения, промышленного и сельскохозяйственного производства оказались во вражеских руках. К счастью, никто не сообщил русскому солдату о том, что Россия почти проиграла войну, и он так и не узнал правду, которая была известна генеральным штабам Британии, Америки, Японии, Германии и некоторым генералам в русской ставке. В конце июля после ожесточенного сопротивления пал Смоленск, отдав немцам 100 000 пленных, 2000 танков и 1900 орудий. Теперь между немцами и Москвой не было значительных городских преград, и с 21 июля немецкая авиация начала бомбить советскую столицу. Панику, охватившую город, подавлял шеф безопасности Лаврентий Берия, сооружая заграждения на выездах из Москвы и расстреливая тех, кто пытался бежать (хотя забальзамированное тело Ленина и звезды с кремлевских башен были тайно вывезены для сохранности в Сибирь)[330].

В Москве работникам физического труда по карточкам выдавали вдень по 800 граммов хлеба, работникам умственного труда — по 600, а всем остальным — по 400 (доноры крови получали чуть больше). Нормы мяса составляли, соответственно, 2,2 килограмма, 1,2 килограмма и 600 граммов на месяц. Все, кто терял продуктовую карточку — или ее крали, — обрекали себя на голодную смерть. Номенклатура — когорта людей, занимавших особое место в обществе благодаря вхождению во власть или заслугам, — пользовалась привилегиями, как это повелось с 1917 года. В условиях, когда зачастую стирается грань между жизнью и смертью, система нормирования продуктов питания, помимо неэффективности и коррумпированности, служила властям инструментом управления человеком, предоставляя возможность решать — кому жить, а кому умирать.

Сражение под Смоленском не закончилось после его захвата Гудерианом 15 июля. В начале сентября Тимошенко и Жуков предприняли контратаки, которые последний не без оснований квалифицировал как «великую победу». Им удалось сдержать дальнейшее продвижение немцев, по крайней мере на какое-то время. По мнению некоторых историков, Смоленская битва, замедлившая движение немецких войск к Москве, дала первый сигнал грядущего разворота войны в обратном направлении. Смоленское сражение длилось шестьдесят три дня, фронт боев растянулся на 390 миль, советские войска отступили на 150 миль, «невосполнимые» потери составили 309 959 человек из 579 400. Если к этой жуткой цифре прибавить 159 625 заболевших и раненых, то уровень понесенных потерь вырастет до ошеломляющих 80 процентов[331]. В Музее обороны Москвы хранятся документальные свидетельства, подтверждающие, что во многих школах только три процента юношей — выпускников 1941 года вернулись живыми с войны. В определенном смысле масштабы жертв не имели особого значения для русских штабов, поскольку потери быстро восполнялись, в то время как немцам делать это было значительно труднее. Один историк Восточного фронта писал: «За первые шесть недель войны — то есть до 31 июля — три германские группы армий потеряли 213 301 человека убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести. Невосполнимые потери Советов к 30 сентября были в десять раз больше — 2 129 677 человек. Но в отличие от немцев это их, похоже, мало тревожило»[332].

1-я танковая группа Рундштедта прорвала оборону советской 5-й армии, приблизившись 11 июля к Киеву на расстояние десяти миль, но не смогла взять город. Быстрое продвижение немецких войск растянуло линии коммуникаций и материально-технического обеспечения, что создало серьезные проблемы для вермахта, усугублявшиеся к тому же действиями партизан в тылу Партизанские отряды, поначалу неорганизованные и неуправляемые, со временем превратились в грозную, хорошо вооруженную силу. Русские особенно почитают мученицу Зою Космодемьянскую, восемнадцатилетнюю девушку, повешенную немцами за поджог конюшни в деревне Петрищево. Ее пытали, но она не выдала партизан, крикнув перед смертью: «Всех не перевешаете, нас двести миллионов!»[333].