Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - Иван Беляев

С переездом в Лугу, где мне надо было участвовать в стрельбах; мы сняли хорошенькую дачку в сосновом лесу неподалеку от брата Сережи, с которым поселились и Махочка с дочерью, так что Аля все утро гуляла с ними вместе. А напротив остановились офицеры 5-й конной батареи, которые, как только возвращались с поля, подходили поболтать к окошку нашей дачи.

Подъезжаем и мы с нашим веселым руководителем тактических поездок капитаном Савченко-Маценко:

– Петушок, петушок, золотой гребешок, – провозглашает он, – масляна головка! Выгляни в окошко, дам тебе горошка!

– Вы посмотрите только на Соловьева, – вторит Кологривов, толкая в бок своего товарища, – за какие-нибудь полчаса ожидания он уже вот какую дыру прогрыз в заборе.

Как-то Аля проговорилась, что хотелось бы сварить земляничного варенья, а она городская и не знает, как приступить.

– Я знаю, – говорит Соловьев.

– Вы только посмотрите, какие он наливки изготовляет, – подтверждает Кологривов. – Вчера заезжал князь Масальский, он только повел носом, сразу догадался: «Эх, Соловьев, это вы!»

А у него под столом стоит пять огромных бутылей, и одна лопнула. Соловьев на самом деле взялся за варенье.

– Вот когда кончу, скажу вам один фокус.

– Ах, скажите сразу.

– Ну как, вам нравится?

– Превосходно! А в чем же загвоздка?

– Да я ведь и сам-то в первый раз варю варенье… Это я по наитию!

Как-то раз я немного опоздал. Аля – вся в слезах – бросилась ко мне навстречу. В руках письмо.

– Так вот вы какие! Вся Луга знает об этом, а я узнаю последняя!

– Что такое? Дай письмо!

Действительно: «Негодяй муж вам изменяет каждый день, вся Луга знает об этом!..» – без подписи. – А конверт? «25-я Конная батарея, получить жене повара такой-то…»

– Покажи, покажи. Не может быть!

– Ну, читай сама – при чем же я тут?

– Ах, Зайка, Зайка, я ведь проплакала все утро…

Другой раз наши вернулись с прогулки по городу под сильным впечатлением от инвалида, сидевшего за прилавком. Его покусала моровая муха, и ему отняли обе кисти.

Вдруг слышу: «Ах, смотри, меня укусила сюда желтая муха. Что ж я буду теперь делать?»

Мы тотчас приняли все меры. Продезинфицировали палец нашатырем, приложили спиртовой компресс. Послали за доктором, а он не едет. Побежала прислуга, а его все нет. На помощь пришли соседи, послали конных вестовых… Наконец появляется врач: «Пустяки, барынька, не плачьте, опухоль уже спадает на глазах… Постойте, я переменю компресс, и будьте спокойны. Ведь вы уже не чувствуете боли, не правда ли?»

Доктор получает гонорар и садится на извозчика: «Ну, успокойтесь, все фальшивая тревога».

Подъезжает еще извозчик: «Спасибо, доктор, уже все. – Слава Богу. – Позвольте внести вам гонорар».

На горизонте виднеется еще извозчик, который наводит справки о больной; я как сумасшедший бросаюсь к нему навстречу.

– Ну и денек!.. Перезнакомились со всей Лугой!

В субботу едем провожать своих на вокзал. Слышу за спиной: «Ах, это моя симпатия, я полюбила ее с первого взгляда. Смотри, какая хорошенькая! – Это которая? – Ах, это та дамочка, которую муха укусила!»

Кавказ издавна привлекал мое воображение. Когда, больной и замученный постоянными треволнениями в моих отношениях с Басковым – я вынужден был искать спасения в перемене обстановки, я нашел его на Кавказе.

С тех пор Кавказ стал мне второй Родиной. Когда, подъезжая к Минеральным Водам, на горизонте замечаешь едва заметные очертания горных вершин и перевалов, легких, как вечерние облака, прозрачных, как мираж, душу охватывает чувство глубокое и загадочное, которому и сейчас я не могу найти объяснения.

Меня не страшили его заоблачные перевалы – с больным сердцем я пересек их семь раз… Меня не пугали его дикие тропинки, висевшие над бездной; ни засады абреков; ни ледяной ветер; ни снежные бури, настигавшие нас в горах; ни величественные грозы, бившие камни вокруг меня и охватывавшие весь открывшийся с них горизонт. Мою душу очаровывали эти ночи в лунном сиянии; и скалы, и снега, и ледники казались волшебным краем, куда уносилось мое воображение под немолчный рокот тысячи ручьев и водопадов, сливавшийся в какую-то дикую мелодию. Играла ли тут роль наследственность – капля гурийской крови, полученной от матери моего отца, Софии Захаровны Кадьян[95], предки которой под турецким владычеством были наследственными ханами Гурии, – и Хевсуры при первом знакомстве качали головами, повторяя: «Картвели, картвели – он наш по крови». А черкесские старики, видя меня впоследствии в черкеске и папахе, уверяли, что я воскрешаю в их памяти живые образы убыхских князей[96]черноморского побережья, целиком ушедших в Турцию…

– Ваше высочество! Раз приходится оставить родной дивизион, разрешите просить вас заменить его название «гвардейский» именем, которым я могу не менее гордиться: «кавказский».

– Выбирайте любую батарею любого дивизиона, какая будет только свободна. Скажите это от меня Романовскому.

И вот на моих погонах уже блестят литеры: 1. К. С. А. Д.[97]Но в час разлуки с милым Петербургом, с близким сердцу Севером, с родными, дорогими лицами, которые окружали меня с детства, увозя с собою оторванную от всего, что любила, мою преданную и доверчивую жену, готовую на все неизвестное ради меня, невольно сжималось сердце и хотелось отдалить роковую минуту отъезда… И все-таки она настала.

Все родные сидят за столом. Папочка рядом с моей Алей, мы посередине, неразлучные, как всегда: несмотря на этикет, мы всегда ютились друг к другу, вызывая улыбки окружающих, иногда – шутливые замечания нашего милого хозяина, дорогого моего Мишуши.

– Тусенька, – обращается он к жене, – ты бы поставила что-нибудь между Зайками, ну хотя бы букет или какой-нибудь большой графин. А то, видишь, Ванечка мешает Шурочке кушать суп.

– Чудо Алька, – спрашивает племянница, – вам еще не успел надоесть дядя Ваня?

Алечка бросает на меня один из тех взглядов, про которые говорили наши солдаты: «Как взглянет, то рублем подарит».

– Мой Заинька все время ютится ко мне… а к кому же другому?.. Ведь теперь нас только двое. Ему грустно расставаться со своими.

– А вам?