Махатма Ганди - Кристина Жордис

Участники 2-й конференции «круглого стола» были назначены правительством. «Они выступали на лондонской сцене, словно марионетки или бесплотные тени, прекрасно зная, что настоящая борьба разворачивается в Индии»^[212]. Конференция затягивалась, превращалась в «биржу доходных местечек, титулов, почестей»; путаясь в торгах по поводу религиозных разногласий, мусульмане и индусы выказывали одинаковую неуступчивость. В том, что касается глубинных конституционных реформ, дискуссии уперлись в проблему раздельных электоратов: неприкасаемых защищал их представитель Бим Рао Амбедкар^[213], выступавший за это решение. Ганди высказался откровенно. Но что могла сделать его сила убеждения против идеи, устраивавшей всех: индийцы не готовы к самоуправлению, и независимости мешает не английское правительство, а отсутствие единства в самой Индии.

Ганди понял всю бесполезность этих переговоров и большую часть времени тратил на то, чтобы нести слово и славу Индии в другие места: интервью, выступления по радио, встречи, визиты, высшие школы и университеты — он не пренебрегал ничем, бывал везде, от храмов науки до промышленных городов, одолеваемых безработицей, он говорил с каждым, от профессоров Оксфордского университета до рабочих Ланкашира, даже со звездой кинематографа: есть фотография, на которой он запечатлен с Чарли Чаплином, причем оба широко улыбаются.

Его настоящая работа и заключалась в этом общении: встречаться с представителями среднего и привилегированного классов, потому что они определяли будущее Индии, с деятелями искусства и интеллигенцией, с политиками и служителями культа, поскольку они обладают влиянием, и, наконец, с народом, чтобы попытаться его убедить. В Оксфорде, где он провел два уикэнда, его забросали вопросами, устроив форменный допрос. Просвещенных собеседников выводило из себя его невозмутимое спокойствие. «Я пришел к убеждению, что со времен Сократа в мире не было человека, равного ему по хладнокровию и самообладанию, — отмечал профессор Томпсон. — Пару раз я поставил себя на место тех, кому пришлось иметь дело с этим непобедимым и невозмутимым спокойствием, и, кажется, понял, почему афиняне заставили выпить цикуту софиста-мученика»^[214].

В Ланкашире он имел больший успех, потому что бойкот английских товаров вызвал безработицу в этом регионе. Закутавшись в свое белое покрывало, прикрыв глаза, он стоял в окружении сотен женщин — работниц текстильной промышленности, — которые приветствовали его, вскинув руку. Бездна ликования, зашкаливающий восторг. «У вас три миллиона безработных, — сказал он им, — а у нас почти триста миллионов, причем шесть месяцев в году. Вы получаете пособие по безработице в 70 шиллингов. У нас среднемесячный доход составляет 7,6 шиллинга»^[215].

Ему надо было возвращаться в Индию. Конференция провалилась. «Разделяй и властвуй» — хорошо известная формула; разжигая распри между общинами — мусульманами, сикхами, парсами, христианами, индусами, — которые все требовали отдельной избирательной системы, «круглый стол» проложил дорогу к трагичному будущему. Ганди понял, что англичане стараются таким образом обострить различия, и восстал против требований делегатов: он был полон решимости сохранить единство Индии (и снова это доказал, решительно восстав против особых избирательных списков для неприкасаемых в 1932 году, когда этот вопрос был на повестке дня).

В Индии дела шли не лучше. Перемирие, установленное пактом Ганди — Ирвина, грозило вот-вот нарушиться. Поэтому Ганди отклонил все приглашения из Европы и Америки, решив, однако, съездить в Швейцарию, где его ждал Ромен Роллан. На обратном пути он остановился в Италии, где, по совету Роллана, отказался стать гостем правительства. Он имел краткий разговор с дуче; отметил, что личность хозяина и всё внутреннее убранство просто созданы, чтобы внушать страх: этот гипнотический кошачий взгляд, оружие, развешанное на стенах. Папа римский отказался от встречи. Визит Ганди в Рим остался бы незамеченным, если бы не один итальянский журналист, заявивший, будто Ганди дал ему интервью, где сообщил, что возвращается в Индию, чтобы продолжить гражданское неповиновение. Ганди тотчас же выступил с опровержением. Но британская администрация, столкнувшись с ярко выраженным разочарованием и нарастающими волнениями, прибегла к испытанному средству. «Пока эти господа были в Лондоне, во всех индийских провинциях без исключения, хоть и с разной силой, бушевали репрессии»^[216].

Небывалый пост

Вернувшись в Индию в декабре 1931 года, Ганди испытал на себе сполна последствия этой политики. Виконт Уиллингдон^[217], сменивший Ирвина, считал, что для решения индийской проблемы требуется прежде всего покарать зачинщиков беспорядков. «Он был почти неспособен понять эмоциональные и интеллектуальные основы движения за политическое освобождение: энтузиазм, вызываемый этой борьбой, казался ему проявлением невежественного фанатизма», — пишет Нанда^[218].

В отличие от барона Ирвина Уиллингдон ничего не понимал в философии Ганди и его личности, а поэтому имел ошибочные представления о реальной власти Махатмы, по мнению сэра Сэмюэла Хора.

На сей раз правительство действовало быстро и четко. Едва Ганди сошел с парохода на землю, как был посажен в тюрьму. Индийский национальный конгресс составил план гражданского неповиновения — против него развязали блицкриг. Средства обычные: тысячи заключенных (за первые девять месяцев движения в 1932 году было арестовано около шестидесяти тысяч человек), запрет партии и организаций, арест их лидеров, ограничения свободы печати (ведь именно она обеспечила успех соляному маршу). Черчилль одобрял эти меры — «самые жесткие со времен бунта 1857 года»: администрация сумела проявить твердость. Со своей стороны, Ганди писал, что «репрессии выходят за рамки дозволенного». В тюрьме он закончил небольшую книгу, которую начал писать в ашраме Сабармати, и назвал ее «From Yeravda Mandir» — «Из храма Еравда»: тюрьма — место для молитв. Он читал Гёте и Кингсли, шутил с Пателом, которого тоже арестовали.