На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

«Краснобай! – слушая Тарасенко, невольно раздражался Павел. – Не казак в тебе говорит, а полицейский чин. Не получится дружбы с немцами! По себе знаю… Разве не догадываешься, благочестивый златоуст? Дога-адываешься… А брешешь!»

В Главную прифронтовую комендатуру, в Ростов, лейтенанта Шаганова обязали прибыть 17 января, в его день рождения. До Тихорецка Павла Тихоновича вызвался подвезти Иванница, на полуторке направлявшийся туда в инспекционную поездку.

На смену туманам скорострельно жахнул ночной мороз. Подсыпало снежку. Но к полудню вновь грунтовка раскисла. Ехали, то и дело буксуя, уступая проезд отходящим подразделениям немцев и румынской кавалерии. Обезображенная подбитой военной техникой, всевозможным хламом, плешинами бурьянов, – вся черно-белая степь являла собой картину удручающую. Но ближе к Тихорецку сомкнулся снежный покров. Стало сиверко. Езда ускорилась.

Полевой комендант Тихорецка, вежливый старичок-капитан с длинными вильгельмовскими усищами, принял казачьих офицеров без промедления. И столь же поспешно расстался с ними, как только речь зашла об уменьшении подушевого сельхозналога и льготах казачьим хозяйствам. Только просьбу о передаче казаков-военнопленных войсковой канцелярии удовлетворил беспрепятственно.

Причину столь странного поведения коменданта объяснил заместитель бургомистра города Никитин, совмещавший должность редактора газеты.

– Дан негласный приказ свыше выгребать сельхозпродукцию под чистую! – басил он, забегая вперед и указывая дорогу. – Вот сюда, в переулочек… М-да, други мои! Дела совсем швах. Жмут «сталинские орлы»… Тут осторожней, – канава… Жена на базаре узнала, представьте, а мне неизвестно, что Пятигорск и Минводы уже сдали. Вранье?

– К сожаленью, нет, – отозвался Иванница, натягивая перчатки на зябнущие ладони. – У нас, в Краснодаре, оттепель, а здесь – холодрыга!

– Почему же так? – затревожился Никитин, замедляя шаг. – У немцев – силища, тьма тьмущая танков, самолеты. И все, что завоевано, легко отдать? Странная логика, право слово… Сюда, вдоль частокола… Значит, поэтому на север идут эшелоны! Ясненько… М-да, интересно… Фронт все ближе, а люди как ополоумели! Прутся в кабинет со всякой мелочью и гнусью! И комендант, – вы не смотрите, что он такой чистенький! – замордовал вместе с интендантами. Требуют собрать у населения теплую одежду и обувь. И стричь, черт его знает, для каких целей, конские хвосты… Хоть убегай, право слово…

– Убегать поневоле придется, – сухо заметил Павел. – Только в газете об этом не надо… Казачий обоз сформирован? Списки семей, желающих покинуть город, составлены? Сколько необходимо подвод, лошадей, вам известно?

– До этого еще руки не дошли, – попенял Никитин, пряча подбородок в воротник пальто. – Правда, мороз… Ну, сейчас согреемся! Жена борща со свининой сварила, – оцените.

Из ворот углового подворья вышло двое полицейских, в черных шинелях, конвоирующих щупленькую женщину с грудным ребенком, укутанным в лоскутное одеяло. С первого взгляда Павлу показалось, что это цыганка. На фоне убранных снежком деревьев красные, синие, зеленые, лимонные лоскутки пестрели празднично-ярко, весело. Увидев немецкого лейтенанта вместе с заместителем бургомистра и казачьим сотником, полицейские метнулись в сторону, уступая тротуар. Арестованная тоже сошла, помедлив. Что-то дрогнуло у Павла в душе. Невольно он повернул голову и встретился с ясными черными глазками ребенка, на мгновенье открывшимися из-под края одеяла.

– Что здесь такое? – остановившись, строго спросил лейтенант, обращаясь к толстолицым молодцам. – Проворовалась?

– Никак нет, герр лейтенант! – Чуть заикаясь, смутившись от чистого русского выговора немца, выкрикнул битюг с ефрейторской лычкой. – Жидовку споймали! Ховалась две недели…

Павел перевел глаза, – и неожиданно захолодел сердцем от прямого ненавидящего взгляда еврейки, прижимающей к груди ребенка.

– Кто она? Партизанка?

– Не могу знать! На допросе признается.

– Что за чушь? Я тебя спрашиваю: почему арестована?

– Лицо… еврейской нации, – часто моргая от растерянности, пробормотал ефрейтор. – Как же…

– Господин Шаганов, они действуют правильно, – стал объяснять Никитин, раздосадованный любопытством и придирками приезжего. – Приказано, и гестапо следит за этим, изолировать иудеев.

– А мой приказ будет короче! – жестко потребовал Павел, глянув на заместителя бургомистра вскользь, с тяжелым прищуром. – Освободить! И не трогать, пока не докажете вину… Вывели ее разутой, с ребенком. На глазах у казаков!

– Есть, герр лейтенант! – встряхнулся ефрейтор и козырнул.

Павел сделал несколько шагов вслед за Никитиным и вновь стал вполоборота к полицейским, наблюдая, как они прогоняют арестованную, растерявшуюся от такого везения. Наконец, еврейка зашлепала побелевшими, очевидно, отмороженными ногами по тротуару, затем побежала…

– Зря ты ее пожалел, – осторожно заметил Иванница, когда поджидали во дворе хозяина, загоняющего в конуру свою овчарку.

Павел ничего не ответил.

Необычайно отстраненно вел он себя и в застолье, хотя угощенья были царскими: борщ, затомленная с черносливом курятина, холодец, нарезка моченого арбуза, кадушечные, с укропом, помидоры и огурцы, розовеющие ломтики сала, – и все это под ледяной отстоянный первач!

Иванница держал себя с приличествующей оживленностью, провозглашая тосты за казачество, искоса поглядывая на Павла, пьющего столько, сколько наливали, и почти не закусывающего. Угрюмая раздражительность угадывалась в его жестах, выражении глаз. Павел несколько раз довольно резко спрашивал у Никитина, не пора ли в лагерь военнопленных. Меж тем Петр Петрович, захмелев, завел на пару с хозяйкой, дородной, черноволосой казачкой, хороводную песню «А мий милэнький варэничкив хочэ».

Наконец в дверь постучали. Хозяин отлучился и, вернувшись, объявил, что подводы подъехали. Шумно вышли. Неширокая улица искрилась в лучах предзакатного солнца. Припорошенные деревья отливали зеленоватым фарфором. Небо легко туманили трубные дымы. Ощущая проборчивый холод, Павел Тихонович вслед за Никитиным и сотником забрался в ездовую тачанку, кучеровал которой востроносенький парубок. На нем был ветхий, наверно, с дедова плеча, чекмень и валенки выше колен. Дождавшись команды «трогай», возница гикнул на каурого жеребца. Повозка на резиновом ходу бойко помчала по улице. Следом загрохотала телега одвуконь, в которой сидели мрачноглазый бородач в тулупе и казак средних лет в перешитой красноармейской шинели и енотовой шапке.

За городом дорога выровнялась. В степи, на окраине аэродрома, кособочилось старое каменное здание с прорехами в камышовой крыше, – скорей всего, коровник, – от него метров на двадцать было вынесено ограждение из колючей проволоки. По диагонали на вышках стояли часовые.

– Это, что ли? – кивнул Павел, поймав взгляд Никитина.

– А? Да, тут держат. Контингент разный.

– Харчи откуда?

– Прошли по дворам. Я на пекарне мешок булок взял. Без приманки и пескарь не клюнет!

– Мани не мани, а пока такие вот задохлики окрепнут, откормятся, – рак на горе свистнет, – не без горечи заметил Иванница, притопывая коченеющими ногами.

Подводы ожесточенным лаем встретили овчарки, рыщущие вдоль колючей проволоки. У ворот лагеря дежурили трое охранников-немцев и низкорослый казачок в стеганке поверх черкески. Его Никитин тотчас послал за комендантом, квартирующим в доме на окраинной улице. Пока перекурили,