Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин

Другую аналогию мотиву русской летописи указал Г. М. Барац (Барац 1924, т. 2. С. 108): согласно ветхозаветной I Книге Царств, состарившийся пророк Самуил поставил своих сыновей судьями над Израилем, но те судили неправедно: «И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу […] и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак, поставь над нами царя, чтобы он судил нас» (1-я Царств, 8. 4–5). Самуил призывает на царство Саула^[124]. Естественно, библейский сюжет призвания царя оказал существенное влияние на формирование раннеисторических традиций, в том числе славянских. Согласно Козьме Пражскому, у чехов сначала также были судьи^[125] — Крок и его дочь Либуше, но неразумный народ требовал себе князя, и Либуше указала на пахаря Пшемысла. Послы от народа говорят ему: «Госпожа наша Либуше и весь наш народ просят тебя поскорей прийти к нам и принять на себя княжение» (Козьма I. 6).

Однако возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно: так, мотив призвания пахаря, согласно комментаторам Козьмы, имеет античные истоки. Более того, обращение к традициям, не связанным явно или вообще изолированным от культур средиземноморско-европейского круга, показывает, что мотивы интересующего нас сюжета о призвании правителя создавали вполне определенную и непротиворечивую структуру.

Особое значение имеют параллели некоторым мотивам нашей легенды в фольклоре. В эрзянских песнях говорится о том, как верховный бог Нитке создал мордовский народ. «Тот народ сильно умножился. Семь поселений народились… Не распределить им леса, не разделить луга… Теперь они ругаются, дерутся» (ср. в ПВЛ: «и въста род на род, и быша у них усобице» и т. д.), так как «нет у эрзян держателя». По совету старейшин народ избирает достойного правителя, в ряде вариантов песен — пахаря Тюштяна, по слову которого сухая палка пускает ростки (полная аналогия Пшемыслу у Козьмы Пражского) и т. д. Тюштян — типичный культурный герой архаического эпоса (Маскаев 1964. С. 180–185), если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично.

Архаические истоки мотивов, используемых в раннеисторических описаниях, — родовых неурядиц с последующим призванием правителя — становятся еще более очевидными в сравнении с данными такой отдаленной традиции, как корейская. В хронике XII в. «Самгук юса» рассказывается об основании государства Силла: «Старейшины шести родов, каждый с сыновьями и братьями сошлись… и стали держать совет. Они сказали: «У нас нет государя, править народом некому. А люди забыли устои, и всяк творит, что вздумается. Давайте найдем достойного духом мужа и позовем его в государи, чтобы он основал царство и построил столицу» (Корейские предания: 44). Далее следует миф о чудесном рождении — нахождении правителя.

Наконец, образец сюжета призвания на царство справедливого судьи дает сам отец истории Геродот (1.96–100): мечтавший о царской власти в Мидии Деиок в эпоху царившего там беззакония добился признания соотечественников как самый праведный судья. На собрании мидийцы решили избрать себе царя, чтобы избежать беззаконий, и единодушно избрали Деиока. Тот собрал телохранителей и велел построить для себя крепость с дворцом и сокровищницей; стены крепости не уступали афинским. Царь ограничил доступ к своей особе, разослал повсюду «соглядатаев и наушников», но соблюдал законность. Интересно, что Геродот, завершая рассказ, перечисляет мидийские племена, что еще более сближает его сюжет с летописной легендой.

В приведенных евразийских параллелях нет призвания правителя извне, из-за моря. В летописной традиции возможно усматривать влияние англосаксонской, где два правителя Хенгист и Хорса прибывают в Англию из-за моря на трех (!) кораблях. При этом у монаха-летописца речь не может идти о божественном происхождении культурных героев-правителей; Хенгест и Хорса изображаются потомками самого Вотана/Одина, Рюрик, Синеус и Трувор — князья, предводители своих «родов» и дружин (Петрухин 2008). Смысл летописной легенды отнюдь не в том, чтобы отрицать способность призывающих племен к установлению государственного порядка: как и в других текстах, посвященных первым русским князьям, речь идет о смене племенного права государственным «русским законом» (см. далее об Олеге, Игоре и Ольге). «Языческие» племенные обычаи с отвращением описывает летописец в космографическом введении, противопоставляя их универсальному христианскому закону.

Разительные параллели легенде о призвании варягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) предположения об искусственности легенды. Мотив «недостачи» (отсутствия порядка) и восполнения этой недостачи — один из универсальных этиологических мотивов фольклора, перешедших в раннеисторическую традицию. Ближайшая в этом отношении параллель варяжской легенде содержится в той же ПВЛ: это рассказ (содержащийся под 898 г.!) о призвании Кирилла и Мефодия. В нем уже бесспорно исторические лица получают функции культурных героев. Сказание посвящено включению «руси» в число славянских народов, обретших просвещение — письменность, то есть вошедших в христианскую семью народов. Три славянских князя Ростислав, Святополк и Коцел «послаша ко царю Михаилу, глаголюще: «Земля наша крещена и несть у нас учителя /…/ Се слыша царь Михаил, и созва философы вся, и сказа им речи вся словенских князь». Те указали — избрали — Кирилла и Мефодия, которых и послали в славянскую землю (ПВЛ. С. 15).

Естественно, ставить легенду о призвании варягов в прямую зависимость от этого текста было бы столь же опрометчиво, как и возводить ее к англосаксонскому преданию или прямо к библейской традиции: налицо, прежде всего, общая «формульность», свойственная древнерусской, а может быть, и общеславянской традиции (ср. призвание Пшемысла). Недаром в «Житиях» Константина (XIV) и Мефодия (V) — очевидных источниках «Сказания о преложении книг» — мотив призвания связан не только с «учительством», наставлением в правой вере, но и с правдой-законом, который должен исполнить («исправить») призванный учитель (ср.: Флоря 1981. С. 86, 96, 147).

Однако очевидна тенденция, объединяющая оба пассажа ПВЛ: и в призвании варягов, и в призвании первоучителей инициатива принадлежит призывающей стороне — «славянству». Эта единая тенденция еще раз обнаруживает тщету поисков «двух концепций» начала русской истории в летописных текстах (ср. главу VI).