Путь Грифона - Сергей Максимов

В Томске и на томском севере спецами в тридцатые годы стали называть спецпереселенцев – раскулаченных крестьян и ссыльных из других областей. Вместе с понятием «спецпереселенцы» в обиход вошло и понятие «спецкомендатура». Не хватит никакого красноречия, чтобы описать тяготы, ожидающие этих людей в суровых условиях Сибири. Но и сама переброска и прибытие на место назначения были ужасны.

Так весной прошлого, тридцать третьего года в томской пересыльной тюрьме скопилось до двадцати пяти тысяч человек, высланных из всех городов СССР в результате «мероприятий по паспортизации». Многие из них были больны, истощены, плохо одеты. Если Томск был не готов к приёму такого количества переселенцев, что говорить о почти безлюдном томском севере?! Более шести тысяч этих беспаспортных людей в середине мая того же года оказались высажены с барж на остров Назино в среднем течении Оби. К ним добавили не менее пятисот человек, собранных по пути следования каравана.

Остров находился напротив таёжного посёлка и пристани с таким же названием. Обманутые жаркой солнечной погодой, опьянённые свободой передвижения мужчины и женщины разбрелись по суше, покрытой редкой растительностью. Чтобы встретить утро следующего дня под снегопадом, устелившим тридцатисантиметровым снежным ковром пространство, окружённое потоками ледяной воды. Ударивший следом мороз и неутихающий, пронзительный обской ветер, вместе с голодом, беспощадно и неотвратимо принялись за уничтожение несчастных, у которых не оказалось не то что лопат, пил и топоров для сооружения хоть какого-то укрытия – не было ни чашки, ни ложки, чтобы есть. Как не было и самой пищи. Те, кто был схвачен в частях страны с тёплым климатом, в условиях Сибири оказались к тому же полураздетыми. Под почти непрекращающимися целый месяц дождями…

Это тот самый случай, когда понимаешь: должна быть какая-то мера в описании ужаса. Когда не знаешь, что с ним, ужасом, делать… Сохранилось письмо к Сталину инструктора-пропагандиста Нарымского окружкома ВКП(б) В.А. Величко. И вот что скрывалось под грифом «совершенно секретно» более шестидесяти лет: «Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели её. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке): падали и задыхались от удушья».

«Банды терроризировали людей ещё в баржах, отбирая… хлеб, одежду, избивая и убивая людей…На острове открылась настоящая охота… за людьми, у которых были деньги или золотые зубы и коронки. Владелец их исчезал очень быстро, а затем могильщики стали зарывать людей с развороченными ртами».

«Найдено 70 трупов, среди которых были обнаружены 5 трупов с вырезанными мягкими частями тела, из них с вынутыми и не найденными человеческой печенью и сердцем, лёгкими… 21 мая 1933 г. к медпункту были доставлены самими уголовными 3 человека с человеческими печенями в руках и вымазанные кровью», – сообщает акт расследования только об одном из многочисленных эпизодов трагедии.

Остаётся только добавить, что через три месяца из более шести тысяч людей, находившихся в этой партии спецов, в живых осталось две тысячи двести человек.

Сколько всего было на сибирских реках подобных островов смерти, сосчитать невозможно. И если назинский остров принял «людей одиноких», то в других случаях высаживали раскулаченные семьи с детьми. Автору довелось услышать и другую, похожую и не похожую, историю. Поскольку речь шла о резком подъёме воды, то эта река была явно не многоводная Обь. Скорее – Томь, Кия или Васюган. Может быть, всегда холодный с сильнейшим течением Чулым. Так же, как у Назино, спецпереселенцев высадили на остров. Всё сначала похоже… Только в этот раз при непогоде неожиданно в реке стала прибывать вода. Местным жителям под страхом расстрела запретили оказывать помощь. За каких-то полчаса скованных судорогами от холода людей просто смыло рекой. Самыми стойкими оказались кормящие матери, до последнего державшие в руках младенцев. Пока и их не снесли в небытиё мутные, ледяные воды. Сохранились факты самого крайнего материнского самопожертвования. Молодые матери кончали жизнь самоубийством, чтобы у детей, сразу забираемых в детский дом, появлялся хоть какой-то шанс выжить… Шансы пережить зиму в землянках при сибирских морозах, при скудном питании и при тяжёлой работе даже у взрослых были ничтожны.

После таких десантов следовало распределение спецпереселенцев по таёжным участкам, отведённым под посёлки. «Но и это не было организовано, – сообщает инструктор Величко, – не было инструментов, продуктов питания. Истощение поселенцев достигло предела. Когда на один из участков пришла лодка, то в ней оказались живыми только двенадцать человек из семидесяти восьми».

Как казус и исключение можно рассматривать историю с цыганами, высланными пятью эшелонами со скарбом, и даже с лошадьми, из Подмосковья. Сначала в Томск, затем на север. Одна тысяча восемь семей. Высланные в июле, в августе они пропали неизвестно куда и в каком направлении. Попросту говоря, сбежали. Вот уж кому действительно были побоку все революции вместе с коллективизацией с индустриализацией. Так получилось, что и репрессии. Руководство, как говорится, плюнуло и постаралось забыть о вечных кочевниках, как о дурном сне.

Зато не могло забыть других… Примерно в эти дни, когда бывшие белогвардейцы на сытый желудок рассуждали о дате грядущих чисток, русский поэт Николай Клюев, которому заменили тюремный срок на административную ссылку в Колпашево, писал с томского севера в Москву: «Я сослан в Нарым, в посёлок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами… Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и лёгких, обглодали меня до костей…

Посёлок Колпашев – это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодий избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет, или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньём… Здесь мне суждено провести пять звериных тёмных лет без любимой и освежающей душу природы, без привета и дорогих людей, дыша парами преступлений и ненависти… Рубище, ужасающие видения страдания и смерти человеческой здесь никого не трогают. Всё это – дело бытовое и слишком обычное. Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльные в Колпашеве… Но больше всего пугают меня люди, какие-то полупсы, люто голодные, безблагодатные и сумасшедшие от несчастий. Каким боком прилепиться к этим человекообразным, чтобы не погибнуть? Но гибель неизбежна».

– Как, кстати, твои немтыри поживают? – нарушил затянувшееся молчание Соткин. – Не жалко бросать?

– Жалко, – кивнул Суровцев, вспоминая о своём недавнем увольнении из артели глухонемых. – Но ты, Саша, прав, рано или поздно и среди глухонемых достанут. Спасибо за предложение работать с тобой, но в геологической экспедиции мне найдётся занятие и более привычное, и не в пример знакомое. Картографию и минералогию с палеонтологией я ещё в академии изучал. А к коммерции у меня решительно способностей нет. Да и порознь больше шансов, чтобы хоть один из нас остался в живых.

Александр Александрович говорил правду. Его, Соткина, постоянное передвижение по томскому северу и работа Суровцева среди необычных людей на какое-то время избавили их от опеки требовательного начальства и от доносов бдительных сослуживцев. Но Сергей Георгиевич тоже отлично понимал, что продолжаться так долго не может. Потому и принял решение сменить место работы. Производственную артель на «Сибирский геологический комитет»… Сокращённо «Геолком». Для Томска эти годы оказались очень богаты на научные экспедиции, основу которых составляли учёные университета и томских институтов. Те учёные, чья деятельность позволяла вырваться из стен тесного кабинета или из узкого пространства лаборатории и чьё происхождение считалось теперь порочным и классово чуждым, охотно пользовались тем, что новая власть взяла курс на коллективизацию и индустриализацию. Так буквально не разделял ссылки и экспедиции, почвоведение и геологию выпускник Московского университета Ростислав Сергеевич Ильин. Что вылилось в научный труд «Происхождение лёссов», получивший признание уже после смерти учёного.