Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

Денис Васильевич отступать не привык и вновь пошел на приступ:

«Почтеннейший князь Петр Иванович!.. Что же касается до отказа, то вы на сие права не имеете — вы трудились, вы тратили время (не на одну корректуру, а даже на исправление слога) столь вами полезно употребляемое, следовательно со мною должны поделиться в отбитой вами добыче, вам предоставлено употребить ее куда угодно, но весьма и весьма огорчите меня, если вы весь грех на мне оставите. Боюсь очень, чтобы предложением моим я не огорчил вас. Если сие случилось, то простите меня — я партизан, думаю, что отбитую добычу по всей истине следует делить с сотрудниками и товарищами, оттого и я вам сей дележ предложил, находя оный справедливым и должным.

Верьте, почтеннейший князь, в душевной преданности и уважении покорнейшего вам слуги Дениса Давыдова».

Увы, через несколько лет, в 1826 году, столь добрые отношения были разрушены недобрыми шутниками. Князя Шаликова оклеветали в глазах Давыдова, после чего Денис Васильевич вспылил и дал Петру Ивановичу «оплеушину». Одновременно произошла перестрелка эпиграммами. Вскоре оба остыли, осталось недоумение: как же могло так произойти, что два зрелых и порядочных человека доверились слухам и нанесли друг другу горькие обиды?

След этих невеселых размышлений можно найти в «Дамском журнале» № 13 за июль 1827 года, в рубрике «Мысли, характеры и портреты», которую много лет вел Петр Иванович: «Сказывают, что сделанная нам обида забывается; но сделанная нами — никогда, то есть мы можем простить тому, кто нас обидел, но мы не сможем простить тому, кого мы обидели. Если это правда, то желаю быть обиженным, во-первых, для удовольствия простить, а во-вторых, для того, чтобы не носить в душе тягостного памятования…»

Через несколько лет после войны Петр Иванович справил новоселье на Страстном бульваре. А гулял он обычно по Тверскому бульвару, записывая на ходу удачные строки. Здесь он находил и своих почитателей (вернее, почитательниц), и своих насмешников.

Михаил Дмитриев годы спустя сетовал: «Нынче оригиналы так редки, бульвары и гулянья сделались так пошлы, что для современников князя Шаликова — его именно недостает на Тверском бульваре, как необходимой принадлежности…»[218]

Он, так любивший книгу и запах типографской краски, был счастлив, что живет теперь в Редакторском корпусе (он был построен на месте разрушенных войной усадеб, «купленных в казну»). Князь Шаликов поселился в квартире на втором этаже, а первый занимали Университетская книжная лавка и типография, где печатался «Дамский журнал», задуманный Петром Ивановичем еще в допожарной Москве.

«Дамский журнал» был первым в России периодическим изданием, адресованным исключительно женской аудитории. Журнал служил путеводителем не только по миру моды и светских развлечений, но и знакомил с новостями мировой политики, давал юридические консультации, оперативно извещал обо всем важном, что происходило в литературе. «Дамский журнал» рассказывал о новых произведениях Александра Сергеевича Пушкина и делал это с исключительной доброжелательностью.

Издание Шаликова отличалось своим стилем — легким, подчас игривым, но всегда почтительным и галантным. Здесь невозможна была грубая полемика. Петр Иванович крепко держался счастливо найденной им интонации неглупого собеседника хорошенькой женщины.

Яркий пример тому — опубликованная в марте 1825 года рецензия на первые главы «Евгения Онегина» (цитирую в сокращении):

«Талант автора всем известен, всеми оценен по достоинству; и между тем как мы пишем статью о новом произведении любимца муз, оно уже в руках у каждого образованного читателя, каждого светского человека и на письменном столике каждого литератора, друга и недруга музы Пушкина, и, следовательно, все уже судят и рядят о „Евгении Онегине“; и, следовательно, ничего уже не остается сказать журналисту, которого, впрочем, мнение — не закон. Но поэт говорит:

И я, средь бури жизни шумной, Искал вниманья красоты. Глаза прелестные читали Меня с улыбкою любви; Уста волшебные шептали Мне звуки сладкие мои: Но полно; в жертву им свободы Мечтатель уж не принесет…

И мы, как издатели „Дамского журнала“, имеем долг и право вступиться за красоту и обличить поэта… в неблагодарности против прелестных глаз, которые не устают, не перестают устремляться с улыбкою любви… к таланту автора, на прелестные стихи его, дышащие любовию вопреки пиитической филиппике против… волшебных уст, неумолкающих в похвалу сладким звукам очаровательного поэта!

Нет! женщинам не чуждо вдохновение, и они никогда не судят о произведениях его так смешно, как некоторые мужчины, с восхищением повторяющие о щетках тридцати родов, тогда как ни слова не скажут о стихах, читаемых и перечитываемых с восторгом женщинами, — каковы следующие:

Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять, заставить верить, Казаться мрачным, изнывать, Являться гордым и послушным, Внимательным иль равнодушным! Как томно был он молчалив, Как пламенно красноречив, В сердечных письмах как небрежен! Одним дыша, одно любя, Как он умел забыть себя! Как взор его был быстр и нежен, Стыдлив и дерзок, а порой Блистал послушною слезой!

Такое познание сердца человеческого и такая верная картина любовной тактики важнее, нежели описание туалета…

Обращаясь к таланту автора, скажем смело, что мы узнаем более и более, к чему способен язык наш; это Протей под пером Пушкина: принимает все формы, все краски, все цветы; а гибкость, а легкость, а гармонии стихов удивительны…

Заметить некоторые погрешности против грамматики обыкновенной не оставят, как надеемся, другие; мы для наших читательниц занялись единственно грамматикою поэзии и чувства. Первая из сих двух, столь противоположных между собою грамматик, принадлежит мужчинам, последняя — женщинам…»[219]

Одно из последних писем, которое написал Батюшков перед отъездом за границу, было адресовано князю Шаликову. Оно датировано 11 сентября 1818 года и начинается с благодарности Петру Ивановичу за присланную книгу:

Чем заплачу вам, милый князь, Чем отдарю почтенного поэта? Стихами? Но давно я с музой рушил связь И без нее кругом летаю света… Где ж время чувствовать и мыслить? Но время, к счастью, есть любить Друзей, их славу и успехи И в дружбе находить Неизъяснимые для черствых душ утехи…

Последние строки этого послания совершенно пронзительны: