Русская литературная усадьба - Владимир Новиков

Согласно историческому анекдоту Долгоруков сам упустил благоприятную возможность заслужить милость императрицы. Якобы на торжественном обеде по случаю победного завершения Русско-турецкой войны и заключения Куйчук-Кайнарджийского мира она протянула ему кубок со словами: «Князю Долгорукому, — и после паузы добавила: — Фельдмаршалу». Ничего не понявший Долгоруков передал кубок сидевшему рядом фельдмаршалу А. М. Голицыну и остался в прежнем чине генерал-аншефа.

В Знаменском-Губайлове удалившийся в деревню полководец развернул обширное строительство. Им был возведен большой главный дом в стиле классицизма с двумя флигелями, многочисленные службы, в том числе внушительный конный двор, обновлена старинная Знаменская церковь. На освящение ее «1773-го года декабря в 21 день» Долгоруков-Крымский пригласил Екатерину II, и императрица изволила посетить усадьбу Знаменское-Губайлово. Она вовсе не готовила опалы ее владельца, а, наоборот, ждала случая по-царски отблагодарить Долгорукова-Крымского. Спустя несколько лет указом от 21 апреля 1780 года Екатерина II назначила его московским главнокомандующим. На этом посту Долгоруков-Крымский пробыл всего лишь около двух лет (он умер 30 января 1782 года), но успел заслужить искреннюю благодарность москвичей — правда, за свои человеческие качества, а вовсе не за административные способности.

Его племянник И. М. Долгоруков следующими словами характеризует своего родственника и покровителя: «Князь был из редкого числа тех столбовых бояр, коими славился доныне век Петра I и его предшественников. Князь был груб, но справедлив, строг и добр вместе, благодетелен своему роду и вообще доброхот ближнему. Таких людей ныне трудно и с фонарем Диогена отыскать»^[178]. Подобная патриархальность, уже в екатерининские времена, противостоящая чиновному Петербургу, была по духу первопрестольной столице, и нет ничего удивительного в том, что кончину Долгорукова-Крымского (по свидетельству того же мемуариста) оплакивала вся Москва.

Прошло столетие, и блестящая усадьба екатерининского вельможи стала собственностью московских купцов и текстильных фабрикантов Поляковых. Еще в 1830-е годы в Знаменском-Губайлове была создана писчебумажная фабрика, но она отнюдь не процветала. Поляковы переоборудовали эту фабрику, получившую название Знаменской мануфактуры. Вскоре они присоединили к ней еще две фабрики: одну — в Ново-Никольском, другую — в Щелкове. Директорами их были трое братьев Поляковых; таким образом, создалось уже Товарищество Знаменской мануфактуры.

Братья Поляковы принадлежали к тонкому слою образованного купечества. Все они прошли через университет. Но среди них ярко выделялся своей одаренностью младший — Сергей Александрович Поляков. Выпускник физико-математического факультета Московского университета — alma mater всех Поляковых, — он в равной степени был приверженцем как точных, так и гуманитарных наук. Он владел почти всеми европейскими (и рядом азиатских) языками и в ипостаси литератора предпочитал быть просто переводчиком новой западной (прежде всего скандинавской) литературы. Здесь успехи его оказались значительными; до настоящего времени ряд произведений Ибсена и Гамсуна издаются в его переводах. С другой стороны, его привлекала организационная сторона литературного процесса (сказалась наследственная деловая жилка!). Вот что пишет о нем Андрей Белый: «Поляков — полиглот, мягкий умница и математик, выкапыватель никому не известных художников»^[179]. В другом месте Андрей Белый не без ехидства замечает, что образованнейший и тонкой натуры человек в молодости был вынужден по воле сурового отца по утрам «сидеть в амбаре» со счетами.

С Брюсовым свели Полякова его университетский товарищ поэт Ю. Балтрушайтис и К. Бальмонт. В дневнике Брюсова за август — сентябрь 1899 года имеется подробный рассказ о первом визите в Знаменское-Губайлово:

«Бальмонт утверждает, что опоздал на поезд. Едем опять на станцию. Бродим, ждем С. Полякова, ибо без него Бальмонт ехать не решается; с Григорием Александровичем (директором фабрики в Щелкове. — В. Н.) он почти не знаком. Сергей Александрович не приехал. Второй звонок.

Я предлагаю Бальмонту ехать с ним. Берем билеты, садимся. Уже 11 ч. ночи. Путешествие длится час, с мелкими приключениями, вроде жестокого кровотечения у Бальмонта. Приезжаем в полночь, нет извозчиков. Случайно находятся чьи-то лошади, которые и доставляют нас на фабрику. Там все спят, на нас смотрят подозрительно, а я-то уже совсем незнакомый.

Наконец разбудили хозяина. Он принял нас любезно очень. Сидел с нами до 3 часов… Спать уложили нас в комнате с решетками, и мы долго перекликались с кровати на кровать, отрывочно поверяя друг другу свои замыслы…

Утром опять нас обласкали. Мы читали стихи, хозяин слушал, показывал нам картины и старинные вещи, показывал фабрику и очень поил вином…

К вечеру приехал и С. Поляков. Это человек любопытный, по образованию математик, написал несколько статеек о числах (не знаю, изданы ли), а по любви — поэт; пишет стихи, читает Verlain’a, Verhaeren’a, Regnier… Мы еще сидели до ночи. За шампанским разговорились и чересчур оживленно произносили тосты; я — за рифмы. Уехали опять в 11 ч.

Но на станции, где надо было пересаживаться (из Щелкова, в Мытищах), оказалось, что поезд сошел с рельсов. Пришлось поместиться на товарном. Бальмонт угрюмо молчал. Мы с Поляковым толковали о бесконечно малых и многомерных измерениях. В Сокольниках пришлось слезть, и идти пешком через огороды по лужам, под мелким дождем, в темень.

Так, наконец, вернулся я к жене, которая было очень затревожилась, ибо телеграмму я послал лишь утром…»^[180]

Сближение шло быстро. Новый 1900 год был встречен в Знаменском-Губайлове. Брюсов пишет в дневнике:

«Поляков давно звал нас на праздники в деревню. Под Новый год зашел Балтрушайтис и стал особенно убеждать. Я уступил. Наняли лошадей и поехали…

Вечер 1-го пришлось провести на фабрике, где давали спектакль, после которого был бал, деревенско-купеческий, достаточно дорогой.

Но все это искупали две вещи: во-первых — зимний лес, что я видел едва ли не впервые; зимний лес и блуждание в нем на лыжах… Да, где-нибудь в более дикой местности и в большем одиночестве это было бы прекрасно. А во-вторых, драма «Царь Максимилиан», которую разыграли фабричные. Те места, которые уцелели с давнего времени, прекрасны. Наивность и торжествующая условность производят сильнейшее впечатление; «за сердце хватает» (как говорили прежде) при сцене, когда окованный «непокорный сын Адольф» поет: