Когда все кончилось - Давид Бергельсон

Свекровь часто, оставаясь среди бела дня наедине с мужем, подсаживалась к нему с пылающим лицом и гневно сжатыми ноздрями и бормотала, задыхаясь от бессильной злобы:

— Я тебе говорю; даже среди христиан редко встречаются такие выродки…

А Миреле бродила по комнатам, вспоминала беременность, от которой избавилась, и чувствовала, как тает ее вера в предстоящую новую жизнь. От нечего делать стала она снова ездить в город и проводила там целые вечера; сначала никто не знал, куда она ходит и где пропадает, но в конце концов кто-то из мужниной родни встретил ее на улице, где находится квартира Натана Геллера, и в доме свекрови заговорили теперь вполне открыто:

— Чему тут дивиться? Ведь она настоящий выродок… Она и в девушках любила этого парня — вот теперь и торчит у него по целым вечерам.

Шмулик, вернувшись из Варшавы, приказал перенести свою кровать в кабинет, перестал бывать у родителей и зажил настоящим отшельником. В его тихости и подавленности чувствовалось что-то затаенно-упрямое, а когда шагал он взад и вперед по комнате, чудилось, что душа его витает где-то далеко. Ида Шполянская, встретив его как-то на улице, завела речь о разводе. Он заметил спокойно и холодно:

— Как знать, — может быть, все еще переменится.

Ида позвонила по телефону Миреле и пригласила ее к себе, а потом обе они бродили до вечера по уединенным улицам.

— Вот увидишь, — твердила Ида, — он теперь уже не захочет развода. С моим Абрамом была четыре года назад такая же история: он уж было согласился на развод, но когда настал решительный момент, вдруг уехал из дому на целый месяц и просил младшего брата Зяму передать мне следующее: «Пока с разводом торопиться нечего, а как только окажется надобность, он готов в течение двух-трех часов уладить все формальности».

Миреле пришла в этот вечер к Геллеру печальная и усталая, лежала дольше обычного на кушетке и была особенно как-то задумчива. Ясно было, что ходит она сюда не ради Геллера, а попросту потому, что в тихой его комнате можно без помехи думать о будущем. Изредка нарушала она каким-нибудь словом царящее здесь молчание; иногда приказывала Геллеру принести белый ее платок и прикрыть им подушку, потому что геллерова наволочка не всегда бывала опрятна; прикрыв подушку, ложилась она снова, твердя одно и то же:

— Так хорошо мне здесь, в этой комнате… Кажется, нигде еще не чувствовала я себя так уютно…

А хорошо чувствовала она себя, главным образом, потому, что хозяин комнаты набрался наконец уму-разуму и больше никогда не заговаривал с нею о браке.

Она говорила:

— В сущности, меня мало трогает то, что сообщила мне теперь Ида. Я знаю, что достаточно сказать Шмулику слово — и он даст мне развод. Меня смущает иное: полтора месяца назад я понимала ясно, что развод необходим, а теперь я этого не вижу; лежу вот и думаю обо всем, что совершила я в жизни до сей поры, и прихожу к убеждению, что все делала я не по собственному желанию, а лишь из любопытства или из жалости. Так мало радости дала мне жизнь, и думается порой: хорошо бы вдруг снова стать восемнадцатилетней девушкой. Да ведь знаю я: стань я опять восемнадцатилетней, я бы сделала то же самое: из жалости к отцу и к себе самой, вышла бы снова замуж за Шмулика, потом с ним развелась, и снова бы лежала и думала: «Ну, ладно, развелась я с мужем. А дальше что?»

Геллер, заложив руки в карманы, шагал по комнате.

Обида душила его: «Что ж, я вижу, что я для нее — ничто… Приходит она не ради меня, а ради моей кушетки и уютной комнаты, где в тишине можно думать о своей жизни. Я думаю, никогда еще ни одна женщина так не поступала с мужчиной…»

Он не сводил с нее глаз, когда она одевалась и направлялась к выходу; провожая ее, он видел, что она была очень задумчива, и благоговейное чувство рождалось в нем.

А потом снова ждал ее по вечерам в зеленоватом свете затененной абажуром лампы и тосковал по ней, как тоскует муж по жене, которую недавно после долгого, томительного ожидания повел наконец честь-честью к венцу. Воздух комнаты пропитан был ее ароматом, и неудержимо влекло к тому месту, где она раньше лежала, и все время стояло перед глазами ее далекое скорбное лицо. Вспоминалось Геллеру, что из-за нее когда-то перестал он готовиться к конкурсному экзамену; что бывшая невеста его на днях выходит замуж за молодого вдовца-юриста; что с газетой дело обстоит из рук вон плохо, и все кругом поговаривают: «Она каким-то чудом держится, эта газета… Того и гляди, перестанет выходить…»

Миреле пришла к нему еще один только раз и пробыла не более десяти минут. Она была в крайне угнетенном состоянии духа после неприятной сцены, происшедшей между нею и мужем: спор вышел из-за развода. Рассказывать о случившемся было тяжело; она несколько раз прошлась по комнате, погруженная в раздумье.

Ни слова не молвила она за все время; не сняла ни пальто, ни галош; предложенную еду проглотила с трудом, как человек, привыкший к посту. Потом, не глядя на Геллера, вышла вдруг из комнаты. Он хотел ее провожать, но она отказалась. Он выбежал за нею на улицу, нагнал у ближайшего перекрестка и заговорил, сам плохо веря в свои слова:

— У меня хотят купить газету и предлагают пять тысяч рублей… Мы могли бы уехать за границу… Я думаю — нам хватит этого на жизнь, пока я кончу институт и стану инженером…

Она даже не обернулась, повела лишь плечом и ускорила шаг. Он наконец остановился, глядя издалека, как она садится в трамвай и едет обратно, по направлению к дому, ставшему ей ненавистным.

Через несколько дней он встретил ее у подъезда большого красивого дома, где жил родственник ее мужа Мончик. Она шла с какой-то дамой-брюнеткой, судя по наружности, лет на пять-шесть ее старше; легко было догадаться, что это была Ида Шполянская. Он остановился и снял шляпу. Миреле, по-видимому, его заметила; но она упорно глядела в лицо своей собеседнице.

Лицо ее выражало упрямство и суровость, и можно было на нем прочесть немую повесть о горестной жизни капризной барышни: нет ей места на земле, но на чем-то сосредоточилась ее упрямая воля, и нет в душе жалости ни к себе, ни к другим.

Она свернула у перекрестка и исчезла из виду вместе со своей спутницей. Он вздохнул, нахлобучил снова шляпу и зашагал дальше.

Ему предстояло еще зайти к Мончику Зайденовскому и, подавляя неловкое чувство, обратиться с просьбой к этому человеку, приходившемуся родней мужу Миреле: «Не поможете ли вы мне все-таки найти для издания газеты компаньона с деньгами?»