Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов - Светлана Лучицкая

Примечательно, что точно такую же эволюцию претерпевает и мать Кербоги, названная в цикле песен крестового похода Калаброй. В одной из песен этого цикла — «Крещение Корбарана» («La Chrétienté Corbaran»)^[743] рассказано о ее обращении в христианство. В другой «шансон де жест» «Детство Годфруа» Калабра по знакам на небесах предсказывает приход в Святую Землю герцога Бульонского и его братьев и завоевание христианами Никеи, Антиохии и Иерусалима.^[744] В «шансон де жест» гадают по звездам и занимаются астрологией главным образом сарацинские женщины — они предстают перед читателями ясновидящими колдуньями.

В свете всех выше приведенных примеров из героического эпоса становится более ясным принцип создания образа сарацин в хрониках Первого крестового похода. Помимо античной и библейской, литературная традиция давала хронистам образцы и модели, на которые они ориентировались в своих описаниях мусульманского мира.

О влиянии «шансон де жест» на хроники, о взаимопроникновении литературной и исторической традиций свидетельствует и сравнение отдельных пассажей хроник с «шансон де жест» первого цикла крестовых походов. Рассказы о прорицаниях матери Кербоги, как мы увидим, в хрониках передаются точно в таком же фантастическом виде, как и в героическом эпосе крестовых походов. Взаимное переплетение чисто литературных и часто баснословных мотивов и реальности — общая черта, характерная как для хроник, так и для «шансон де жест». Рассказанный в хрониках эпизод о прорицаниях вещей колдуньи в «шансон де жест» первого цикла крестовых походов приобретает еще более фантастические черты. Мать Кербоги старая Калабра — именно так она именуется в «Антиохийской песне» — встречает своего сына, приведшего пленников из Сивито, и предупреждает его, что для него вступление в конфликт с христианами знаменует начало больших неприятностей.^[745] Поэт изображает Калабру старой и сморщенной колдуньей; по его словам, она прекрасно знала все науки, касающиеся вращения Солнца, Луны и звезд. В этом искусстве она превзошла фею Морг и ее братьев Морган, и она одна знала, что ждет ее сына.^[746] В «Антиохийской песне» она, как и в хрониках Первого крестового похода, говорит своему сыну о том, что еще сто лет тому назад предки мусульман предсказали, что христианский народ вторгнется в пределы мусульманских государств и завоюет их силой, и предвещает, обращаясь к Кербоге и мусульманским военачальникам, что «если будете с ними сражаться — проявите большое безумие».^[747] Таким образом, хронисты и поэты используют одни и те же приемы изображения мусульманского мира и привносят в свое повествование немало вымысла и фантастических деталей.

Интеллектуальный портрет сарацин не лишен фантастических и экзотических черт. Но главная их черта — способность к магии. Они изображаются чародеями и волшебниками.

Интеллект, знания, мудрость сарацин, о которых пишут хронисты Первого крестового похода, чаще всего связаны с магией. Рассказывая об исламе, хронисты стремятся показать, что сарацины способны творить чудеса благодаря своей волшебной власти, но эти чудеса скорее принадлежат царству зла, магическому искусству. Нам уже известно, что в средневековой культурной традиции различались два основных вида чудес — благочестивые miracula, с одной стороны, и mirabilia, в какой-то степени представлявшие собой оппозицию официальному христианству, с другой. Магия, этот вид чудесного, вообще не вписывалась в систему христианского вероучения. Зловредная магия и благочестивое чудо были двумя полюсами в контактах со сверхъестественным. Христианские отцы Церкви, не отрицая способности Сатаны преступать в своих действиях законы природы, предупреждали, что зловредная магия, магические чудеса суть лживые подделки, лишенные характера божественного откровения и благочестивого смысла. Хронисты своим повествованием ясно дают понять читателю — чудесное, связанное с мусульманским миром — это либо mirabilia, либо магия; либо нечто экзотическое, либо нечто зловредное, а значит, в любом случае не вписывающееся в систему христианских ценностей. Сами хронисты проводят четкое различие между miracula как чудесами, окруженными благочестивым ореолом, ниспосылаемыми Господом Богом «сынам Израилевым», и mirabilia как чудесами экзотическими, являющимися характеристикой сарацин.^[748] В дискурсе о Другом именно магические и экзотические интеллектуальные занятия мусульман являются одним из критериев их инаковости. Так, Гвиберт Ножанский именно мусульманам приписывает занятия астрологией; да и сама наука о звездах, как полагает хронист, возникла на Востоке — там источник ее происхождения («ubi et originem habuit»), и там она испытала расцвет благодаря сохранившимся магическим преданиям и интересу к ней сарацин.^[749] Искусство прорицаний, по мнению Гвиберта Ножанского, связано с магией и также уже давно стало прерогативой «язычников». Вообще мир магического и чудесного связан с миром сарацин^[750] — такова мысль хронистов.

Как показывают хронисты, мусульмане достаточно часто прибегают к помощи магов и волшебников, особенно когда им надо решить какой-то важный вопрос, в частности, касающийся ведения боевых действий. Мы уже говорили о предсказаниях матери Кербоги, которая по расположению светил предсказывает исход сражения. Точно так же после сообщения эмиров о победах христиан «король Хорасана» решает начать войну с ними, но предварительно стремится заручиться помощью чародеев, которые должны на основе гаданий предсказать ему судьбу его похода.^[751] Мусульманский мир рисуется экзотическим, образ сарацин наделяется фантастическими чертами; но в то же время чужая культура, магические знания сарацин вызывают отвращение. Альберт Аахенский рассказывает о том, как крестоносцы после очередной победы нашли в лагере мусульман «бесчисленное множество табличек», исписанных «отвратительным буквами», в которых якобы были записаны обряды мусульман и «ужасные действия их прорицателей».^[752] Все, что сообщают хронисты о мусульманах, для средневекового читателя имело особый смысл: сарацины — другие, они занимаются зловредной магией и прорицаниями, верят в иррациональную переменчивую судьбу, уверены в возможности заглянуть в будущее и повлиять на него посредством магических действий. Мировоззрение сарацин несовместимо с системой христианских ценностей, где все определяется волей единого и всемогущего Бога, божественного Провидения, которому подчинена и судьба человека. В отличие от мусульман, христиане уповают в сражениях и битвах на волю Господа и проявляют смирение.^[753]