Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

После этого Гидеон не видел ее несколько недель и старательно пытался не думать о ней, а когда его брат Юэн стал издеваться над его чувствами, Гидеон жестоко подрался с ним и с тех пор стал проводить почти все время с лошадьми. (В то время его любимцем был жеребец Ренсселаэр, потомок принадлежавших Рафаэлю английских чистопородных скакунов, внук самого Булл Рана). Но его мысли, разумеется, без конца вились вокруг Леи, возвращались к ней, откликаясь на малейший повод, даже ощущение. Громкий возглас какой-нибудь девушки, запах сырости и плесени, поблескивающая в траве паутина… Дети, плещущиеся на мелководье… Платье в горошек на его собственной сестре Эвелин, довольно невзрачной…

Однажды вечером он оседлал Ренсселаэра и прискакал в Бушкилз-Ферри, к старому кирпичному домику Пимов. С удивительным хладнокровием, подкрепленным двумя или тремя — не больше — глотками виски, он вычислил, где именно находятся окна комнаты его кузины, забрался на дуб с длинными разлапистыми ветвями, что рос вплотную к дому, и, орудуя руками в перчатках, умудрился открыть плохо прилегающую к фрамуге раму, причем справился с этим почти бесшумно. Действительно, он попал в комнату Леи (просторную и нарядную — но беспорядок, царивший там, поразил Гидеона); она была совсем близко: во сне ее темные волосы разметались по подушке, влажные губы приоткрылись. Но Гидеон был хладнокровен и лишь бросил взгляд на спящую девушку. Стремительно подойдя к хитроумно сплетенной, тянущейся от пола до потолка паутине, Гидеон, не давая себе времени для раздумий и вполне понятных опасений, протянул руку к пауку, черной тенью маячившему в самом центре. Паук открыл желтые глазки. Его лапки подрагивали. Другой убил бы Любовь из пистолета или даже ружья или схватился бы за острый охотничий нож. Но Гидеон доверил борьбу с гнусной тварью перчаткам — тонким, нежным, нежно ласкающим кожу перчаткам из узорчатой замши, сшитым на заказ по его руке.

Издав громкий визг, напоминающий летучую мышь, тварь принялась нападать на него (из пасти у паука торчали то ли зубы, то ли какие-то острые зазубрины) и отбиваться многочисленными лапами (хоть и тонкими, но удивительно сильными); и отбивался Любовь так яростно, что Гидеон отступил назад и едва не потерял равновесие. Как именно уничтожить паука, он заранее не продумал — удушить гадину не представлялось возможным, ведь шеи у нее не было, — но его обтянутые перчатками руки действовали с поразительной ловкостью, как будто в туманном прошлом, окутывающим род Бельфлёров, его предки только и делали, что убивали гигантских пауков — одну Любовь за другой, просто хватали их и сдавливали в кулаке…

Несмотря на отчанную борьбу и внушительные размеры паука, схватка заняла всего две-три минуты. К концу ее Лея, разумеется, проснулась и зажгла стоящую на тумбочке керосиновую лампу. Она села в кровати, завернувшись в простыню; тяжелые пряди волос с завитками на концах, обрамляющие прекрасное бледное лицо, рассыпались по плечам. Когда Гидеон, отдуваясь, наконец, повернулся к ней и с величественной надменностью бросил то, что осталось от Любви, в изножье кровати, на свернутое одеяло, Лея хмуро взглянула на него и проговорила — так тихо, что Гидеону прошлось нагнуться, чтобы разобрать ее слова:

— Только посмотри, посмотри, Гидеон, что ты наделал…

Безымянное дитя

Он пришел в восторг: с прошлой осени пруд заметно изменился. Повсюду, куда ни взгляни, пышно цвела новая жизнь. Рогоз. Водяная ива. Ежеголовник. Неровный ряд тоненьких прутиков ольхи, выросшей ниоткуда — из вязкой болотистой почвы. В восторге бродил он по берегу, втаптывая ботинки в ил, закатав до локтей рукава так, как делал Юэн. Но уже спустя несколько минут мальчик выдохся и остановился — ходил он по самому краю, у воды, где грязь и ил засасывали ботинки, не давая поднять ногу.

— Ты помнишь? — шептал Рафаэль. — Знаешь, кто я?..

Да, пруд изменился. На поверхности цвели водяные лилии, а в воздухе, напитанном тяжелым влажным запахом, висели стрекозы. Мальчик дышал и всё не мог надышаться вдоволь. Той зимой он постоянно болел, а в последний раз слег с бронхитом и высокой температурой (и весь март пролетел в горячечном забытьи, словно стремительный поток, в котором не различимо ничто, кроме самого движения), и оттого иногда резкий вдох причинял ему боль — но запах пруда был таким насыщенным, густым и сладостным, что Рафаэль забыл о боли.

Норочий пруд. Его пруд. Его тайна.

Где-то далеко слышались крики его братьев — родных и двоюродных. Наверное, они возле ручья. Играют в войну, понарошку стреляют друг в друга, прячутся за валунами, неосмотрительно высовывая головы и ухмыляясь во весь рот. Дав им обогнать себя, он ловко ускользнул к пруду, так что теперь они не знали, где он, не думали о нем, оставили в покое… Ты помнишь меня? — спрашивал Рафаэль, хотя губы его не шевелились.

Как жутковато-стремительно, как непредсказуемо вырос его пруд! Он стал заметно глубже, чем в прошлом августе, и увеличился в диаметре футов на шесть, а то и на десять, благодаря паводкам и тающему в горах снегу. Но изменился он не только в размерах. Берега пруда заросли рогозом, тростником и водяной ивой, на воде белели лилии, теперь здесь росли и хвощ, и калужница, и щитолистник, и болотница. Одурманенные солнечным светом, жужжали насекомые. Теплая влага манила сюда стрекоз, жуков-плавунцов, водомерок. Вокруг пруда расселись лягушки. Когда Рафаэль подошел ближе, они одна за другой попрыгали в воду. А вода была такой прозрачной, что он мог понаблюдать, как они быстро удаляются прочь, к центру пруда, в темную глубь.

Вдалеке всё кричали его братья и кузены. Доносился до него и девичий визг. И, заглушая этот надоедливый шум — раздражавший, но не мешающий ему, пронзительно зудела циркулярная пила. (Исполинские вязы и дубы возле усадьбы, пострадавшие в зимних бурях, решили спилить. Очевидно, в семье откуда-то взялись на это средства. Как и на ремонт протекающей уже много лет крыши.)

Потом пила стихала, и его снова обволакивали лишь звуки пруда — не голоса, даже не шепот, но почти неслышное пощелкивание или напоминающее шепот бульканье. Оно убаюкивало, подобно музыке, музыке без слов. Хотя пруд