Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

– Но-но, осторожней! – Максим озорно засмеялся. – Зашибешь ненароком.

– Зашибить и надо тебя, обормота.

– Нельзя этого делать, Вера Лаврентьевна, у меня жена молодая и сын маленький. – Со смехом Максим проскользнул к дверям. – Твой Павел Александрович на доброе дело идет. Не сердись, а радуйся.

На улице было темно, тихо; тускло светились окна домов; низко висели крупные ядреные звезды; беззвучный ветер холодом гладил лицо. Рымарев шагал, засунув руки в карманы, братья шли впереди. Максим курил, прикрывая папироску ладонью. Ветер вырывал из-под ладони искры, кидал в темноту.

– Ты опять табачишком балуешься, – тихо упрекнул Максима Игнат.

– Грешно? – По голосу Рымарев догадался, что Максим улыбается.

– Душе не на пользу и здоровью во вред.

– С огоньком жить веселее.

– И без того не заскучаешь.

Братья замолчали.

Рымарев обдумывал, как дать понять Белозерову, что к их хлопотам он не имеет никакого отношения. Не хватало еще, чтобы он попал в число ходатаев за твердозаданцев. В такое-то время!

В доме Белозерова было шумно. Мать Стефана Ивановича, пожилая сухопарая женщина, стояла середь избы, грозила сыну кулаком:

– Я тебе вот покажу, стервец! Раз стерпела, другой раз не дозволю!

Рымарев и братья остановились у порога, не зная, проходить вперед или заворачивать обратно.

– Тише ты, мамаша, люди же пришли. – Стишка сидел в переднем углу за столом. На нем была нижняя рубашка, распахнутая на груди; в руках он держал толстую тетрадь и карандаш.

– А что мне твои люди! – не унималась мать. – Небось такие же богохульники, осквернители святости.

– Такие же, мамаша, – весело согласился Белозеров. – Проходите, мужики, садитесь. Она еще долго будет меня мурыжить. Одного мы с ней характеру.

– Не зубоскаль, охальник ты этакий. Добьешься, отсохнут руки-то твои поганые.

– Давай, чеши шибчее! – подбодрил ее сын и стал рассказывать: – Еще в прошлом году повыкидывал я из дому иконы. А недавно смотрю, она опять всех своих идолов приволокла и выставила на божницу. Я их – в печку. А она лается.

– Да как у тебя язык поворачивается образы Господние идолами называть! – Мать сдернула с крючка полушубок, набросила на плечи. – Уйду и не вернусь, пропади ты тут пропадом со своей комсомолкой.

– И на меня сердишься? – Из кути вышла Феня, жена Стефана.

– Такая же, как он, безбожница. Люди добрые, да как же это можно: иконы жечь?

– Это ты, Стефан Иванович, зря, – осуждающе покачал головой Игнат. – Она старый человек, пусть себе молится.

– Еще один христосик выискался! – Стишка мгновенно вспыхнул, шлепнул тетрадью по столу. – Везде искореним иконы, ни одной в целости не оставим!

– Иконы искоренить долго ли. Ты попробуй дать людям такую веру, чтобы они их сами посбрасывали, – негромко проговорил Игнат.

– A-а, ты все старые песенки поешь! – пренебрежительно махнул рукой Белозеров. – Знаю я твое настроеньице, знаю. Тебе-то и вовсе не след становиться на одну доску с моей темной мамашей. Она всю жизнь на коленях проползала перед этой божницей, все хорошую жизнь вымаливала. Была у тебя хорошая жизнь? Ела досыта, пила вдоволь? А все – помоги, Господи, помоги, Господи! Он же, всем помогаючи, давно пуп надорвал.

– Ну, Стишка, не на этом, так на том свете ответишь за богохульные слова! – Мать с силой хлопнула дверью. Ушла.

Все долго молчали. Феня оделась, пошла к двери.

– Пойду погляжу, к кому она направилась…

– Ну, иди. Да поговори с ней, чтобы не дурила. – Стишка подошел к кадушке, зачерпнул ковш воды, напился, вытер ладонью губы. – Вот так и воюем. Давайте, мужики, что у вас, да я тоже пойду уговаривать старую – что же она будет по чужим людям ходить, как бездомная.

– Товарищи пришли, собственно, ко мне, но, поскольку вопрос, поднятый ими, во-первых, очень сложный, во-вторых, касается действий советской власти, я решил, что будет лучше…

Белозеров не дал Рымареву договорить:

– Не разжевывай, сам пойму, кого что касается.

– Пусть Максим Назарыч изложит.

Выслушав Максима, Белозеров с минуту смотрел в упор на него:

– Да ты что? Ты в полном ли уме?

– Я бы об этом спросил у тех, кто твердое задание выписывал, – огрызнулся Максим. – Ты забыл, что говорил покойный Лазарь Изотыч? Нельзя середняка отшатывать от советской власти. Об этом же и в газетах пишут, и на собраниях говорят. А на деле…

– Вон что вспомнил! Ты лучше припомни, как мы ходили по дворам и уговаривали в колхоз записываться твоего середняка. Сколько их записалось? Знаю я эту публику. Ты охрипни от агитации, он и ногой не дрыгнет. Все будет выглядывать из подворотни – как да что? Сто лет будет выглядывать. А мы сто лет ждать не можем. Нам надо полный социализм строить. Нам надо свести с лица земли единоличника. Вот что нам надо! Как твоего середняка с места стронуть? Да этим же самым налогом. На, погляди! – Белозеров вытряхнул из тетради с десяток листков бумаги, исписанных буквами-кривулинами, – заявления с просьбой принять в колхоз.

Максим перебирал заявления, складывал их в стопку. Белозеров торжествующе и зло смотрел на него.

– А заявление Лифера есть? – спросил Игнат.

– Ваш Лифер совсем обратное заявление сделал. Наотрез отказался выполнять твердое задание. Так-то.

– И что же теперь с ним сделаете?

– Судить будем. – Белозеров произнес это без раздумий и колебаний, так что всем стало понятно: это не угроза, а решенное дело.

Игнат ссутулил плечи, потупился. Максим, наоборот, вскинул голову и с тревожным недоверием уставился на Белозерова.

Чувствуя всю напряженность момента, не одобряя грубую прямолинейность Стефана Ивановича, Рымарев попытался сгладить острый угол:

– Нам незачем спорить. На суде разберутся и, если сочтут нужным, снимут твердое задание.

Но Белозеров сразу же отмел такое предположение:

– Не снимут! Ему приварят как миленькому.

– Ну а если ни за что приварят? – спросил Максим.

– Есть за что, не прикидывайся Ванькой. Но даже если бы и ни за что. Другим наука будет.

– Лихо! Укусила собака – бей щенка!

– Из щенков тоже получаются кусучие собаки, Максим. Но тут другое. Нельзя нам отступаться. Ослабим подпруги Лиферу, другие пуще, чем он, взвоют, зачнут отбиваться от налога. И эти вот заявления тут же превратятся в бросовые бумажки. Может быть, навалили на Лифера чуть побольше, чем надо бы. Так что с того? Люди за советскую власть без звука жизнь отдавали, а ему лишний пуд пшеницы жалко.

– Пострадать за советскую власть и пострадать от советской власти – большая разница, Стишка. Этого ты, кажись, не улавливаешь.

Белозеров озадаченно взглянул на Максима, молча собрал со стола