Девочка с косичками - Вильма Гелдоф

стоят на полу у кровати. Наклоняюсь, дотрагиваюсь до них. В соседней спальне Анни странным высоким голосом говорит с сыном: «Мама занята, веди себя хорошо, не вставай». Мальчик ноет. «Будешь слушаться или нет?» – срывается Анни. Ребенок продолжает ныть, Анни повышает голос, а по эту сторону стены время стоит без движения и царит лишь оглушающая тишина, медленно охватывающая весь дом.

Я дотрагиваюсь до бабушки Брахи. До ее желтой руки, костлявой, как у огородного пугала. Кожа сухая и тонкая, как бумага, холодная, как вещь. Моя рука лежит на ее руке, будто в знак утешения. Но, остановив взгляд на ее лице, я чувствую себя покинутой. «Бабушка Браха! – мысленно кричу я. – Бабушка Браха!» Можно подумать, она вернется, услышав мой зов.

Анни возвращается. Вытирает со лба капли пота. Алфи ноет не переставая.

– Ну давай же, – говорит Анни. – Поторопись.

И я помогаю ей. Анни снимает с шеи бабушки Брахи золотую цепочку со звездой Давида и пытается стянуть с пальца золотое обручальное кольцо.

– Перестань! – кричу я. – Зачем оно тебе?

Анни останавливается. Прищурившись, поворачивается ко мне.

– Ты что, думаешь, я хочу обокрасть эту несчастную? Все надо снять. Если ее найдет полиция, нельзя, чтобы они пронюхали, что она была здесь. И как ее зовут.

– Звали, – говорю я.

– Вот. – Она протягивает мне цепочку. – Это тебе.

– Нет!

– Перестань. Она бы этого хотела, я уверена.

– Правда?

– Правда, – раздраженно бросает Анни. – У нее ведь больше никого не было.

Когда она снова выходит из комнаты, я смотрю на изящную цепочку у себя в руке и опускаю ее в карман пальто. Анни возвращается с зеленым мылом. Намазывает им кольцо и легко снимает его с пальца. Пальцы бабушки – что тонкие прутики, можно было бы обойтись и без мыла, тяни Анни поспокойней. Доверь она это мне. Сжав губы, я снимаю с бабушки ее легкое темно-синее платье, ее белье. Мы забираем у нее все. Ее человечность. Но это тело, это несчастное, старое, исхудалое тело – уже не бабушка Браха, твержу я себе.

Отняв у нее все, мы поднимаем ее – весит она как ребенок – и пытаемся положить в детскую коляску. Анни толкает, тянет и жмет до тех пор, пока костлявое тело не помещается внутрь. Туловище уже окоченело, ноги еще нет. Между делом Анни объясняет, что мы теперь должны сделать.

Она накидывает на тело серую лошадиную попону. Мы вдвоем тащим коляску вниз по лестнице. Анни выталкивает ее на улицу. Уже темно, в воздухе пахнет снегом.

– А теперь быстро, – хрипло шепчет она. – Только не у двери, подальше. И сразу же прочь оттуда!

– Хорошо, – шепчу я в ответ, – пойдем.

Но Анни уже развернулась и скрылась за дверью.

Я заворачиваю с коляской за угол, иду вдоль канала, который на прошлой неделе еще стоял подо льдом. Прохожу метров сто. Останавливаюсь у ступенек, ведущих к воде. Озираюсь. Никого. Или все-таки?.. Я еще раз оглядываюсь через плечо. Нет, никого. Как можно осторожней я толкаю коляску на ступеньки. Потом рывком переворачиваю ее и сбрасываю тело в воду. Всплеск. Тело качается на воде. Начинает тонуть, медленно, слишком медленно. Прочь оттуда, сказала Анни. Сразу же! Но я не могу. Я смотрю на спину бабушки Брахи, на почти прозрачную кожу, обтягивающую хрупкие костистые позвонки. На ее узловатую руку-веточку. И вот уже на воде покачивается только веер седых волос. Я вглядываюсь в черный канал до тех пор, пока не исчезает вся рябь, и кладу рядом со ступеньками маленький камень.

Той ночью мне снится сон. Я плыву в широком море. Повсюду вода, серые волны с белеющими в сумерках гребнями. Когда я чувствую, что сил не осталось, нахожу лодку. В полутьме забираюсь в нее. Лодочка маленькая, разбитая, и на ней я плыву в темный океан. Ищу берег, сушу, чтобы причалить, но вокруг одна вода. Лодка протекает, ее захлестывает волна, и я в страхе просыпаюсь. Тяжело дыша, сажусь в постели и всматриваюсь в темноту. Я совершенно одна.

36

– Ну и видок! – пугается Трюс на следующий день. – Тебя будто фрицы разукрасили. Ты что, не спала?

– Нет, – только и бросаю я в ответ, потирая замерзшие руки. – Оставь меня в покое.

Ханни пожимает мне плечо и тихо говорит:

– Здравствуй, моя милая сестра по оружию.

Я сглатываю комок в горле, пытаюсь улыбнуться, но безуспешно. Так хочется сказать им что-нибудь про бабушку Браху! Но что?

Я поворачиваюсь к ним спиной, сажусь на велосипед и еду впереди. Нужно нарастить панцирь, чтобы защититься от этой боли. Если, как говорила бабушка Браха, после каждой акции я теряла кусочек себя, что тогда от меня осталось?

– Говорить буду я! – кричит Ханни.

Я киваю. Конечно, говорить должна она. Никто, кроме нее, не владеет языком важных господ. Она единственная, кто точно может выразить то, что думает.

Как бы я хотела рассказать о бабушке Брахе маме! Увы, тетя Лена не знает, где мама сейчас прячется. Я вздыхаю. Эти сигары, эти дурацкие подарки – какое мне теперь до них дело?

И все же, шагая по толстому ковру к наполированному до блеска столу, я с любопытством поглядываю на двух мужчин, сидящих во главе. Мне хочется увидеть их испуг и удивление. Я скольжу взглядом по лицу Ханни. Она не улыбается. Ее губы неумолимо сжаты. Ей это по силам – говорить с ними на равных. Ее голос, обычно тихий, теперь нельзя не услышать. Она отказывается от кофе и сразу переходит к делу.

– Ради чего, – сдержанно спрашивает она, – вы рискуете нашими жизнями?

Магистр права Плеттенберг – тот коренастый коротышка – складывает ладони, будто собрался молиться, и, прищурившись, смотрит на нас.

– Вы о чем? – невозмутимо спрашивает он.

– О шкатулках с сигарами.

Он неожиданно ударяет ладонью по столу. Пустые кофейные чашки звенят на блюдцах. Я тут же выпрямляю спину. Из-за удара, не из-за его гнева. Пусть не думает, что может нас запугать.

– Вы посмели заглянуть в свертки? – спрашивает магистр Ван Рандвейк. От его ледяного тона у меня по спине бегут мурашки. – Неужели мы обязаны перед вами отчитываться?

Рука Трюс исчезает под столом, скользит в карман пальто и снова выныривает – с пистолетом.

Магистры цепенеют.

– Поручать нам вот с этим в кармане, – Ханни стучит пальцем по маузеру Трюс, – развозить сигары – значит подвергать нас чрезмерному риску. – Голос Ханни ничуть не менее ледяной, ее выговор – не менее безупречный, чем у начальства. – Если бы мы нарвались на полицейский