Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

В тридцатом или тридцать третьем. Года в мозгу перемешались, путаются. Ехал тогда в Ставрополь. Машина новенькая. Полуторка. Дело было зимой. Радиатор у меня был зачехолен красным сукном. Где я добыл то сукно – не помню. Еду, значит. Вижу – гурт гонят в Ставрополь. Подъезжаю ближе, сбавил скорость и жму на дудку, чтобы дорогу уступили. И вдруг, холера его дери, летит на машину бык. Здоровенный бычина и рога уставил, как вилы. Я успел выжать скорость, и – как он трахнет рогами в радиатор, аж машина подскочила. Моментом заглушил мотор, и не успел я вывалиться из машины, как тот бык с нового разбега вонзил рога в радиатор, поднял перед машины и давай лупить. От радиатора ни одной трубки не осталось. Пристрелил бы, будь у меня ружье.

Субботин хохочет:

– Вот и мясо для чайной, если бы застрелил того быка. За три поездки ты бы его заделал вместе с рожками и ножками.

– За три поездки? Да мне бы хватило на год!

– Прикинь: по пять порций враз, три раза в день и раз ночью. В поездке ты бываешь по неделе.

– Ври!

– В Хайдаке сколько сидел?

– Дался тебе Хайдак, черт его подрал.

– Тебе бы по асфальту ездить, а не по горам на принцессах. Сколько ты принцесс покалечил за тридцать два года?

Гук сердито засопел.

– Это у тебя, Субботин, ноздри свистят на асфальтовые дороги. А по мне – век бы их не было. Непривычен в кузове молоко возить. Мне дай дорогу, чтобы кишки выворачивало. Вот ты ждешь, когда протянут «клин», а по мне…

Как раз в этот момент где-то невдалеке послышался грохот и сухой лязг железа. Шоферы прислушались.

– Похоже, что дредноут приполз, – насторожил ухо Гук, предварительно вытащив вату из уха.

Субботин поднялся и вышел из чайной без шапки. Вскоре вернулся и сообщил, что из Уяра пришел трактор с клином.

Гук ничего не сказал и налил себе в стакан мутную жидкость. Я тоже разлил портвейн в два стакана. Официантка Дуся притащила для Гука на большой тарелке пять порций гуляша, а на другой – рожки. Субботину подала щи и в двух тарелках гуляш. Гук выпил свой «сок» не морщась, и я подумал, может, и в самом деле какая-нибудь целебная микстура.

К столу подошел старик в облезлом полушубчишке – и я узнал деда Анания Кученкова. Он подтащил себе стул и подсел ко мне, как будто мы с ним сто лет назад породнились.

– Так вот, значит, товарищок, про партизанство доскажу, – начал дед Ананий, и настроение мое моментально упало, как ртутный столбик во время мороза. – В Харламовске проживает Толокнянников. Слышали, может? Нет? Да это же был первеющий партизан. В бою под Нарвой заглавной фигурой числился. Как самый отчаянный.

Гук сдвинул мохнатую шапку на лоб, уставился на старика до того пронзительно, что дед Ананий поперхнулся.

– Ты что, дед, партизан?

– Вот поясняю товарищу из города, как меня похерили из главного алфавиту. Как, значит…

– Погоди, в бою под Нарвой был?

– А то как же!

– Какое вооружение имел? Пулемет? Тачанку? Трехдюймовку? Или самоварную трубу?

– При пулемете не состоял. Потому как…

– При самоварной трубе состоял?

– Веселый человек, товарищ! – выкрутился дед Ананий. – Оно так, мил человек, всякое вооружение было у партизан. И дробовое, и лобовое, и громовое, как самовар, аль деревянная трещотка, какой волков пугают. Кто с японскими винтовками орудовал. Были такие винтовки…

– Были, дед. Были. Сам имел в руках. Ты на какой стороне Нарвы оборону держал?

– Дык со стороны Нарвы. Одна сторона, значит. Как мы тогда сгарнизовались…

– Со стороны Нарвы, дед, шли белые. И если ты был на стороне белых, то скажи прямо: когда вас партизаны накрыли с гор, ты драпал в какую сторону – на юг или на север?

Дед Ананий не ждал такого подвоха от веселого человека и на некоторое время утратил дар речи.

– Дык… дык… дык…

– Понимаю, – поддакнул Гук. – Ты вот возьми дерни желудочного соку, чтобы мозги просветлели. – Гук подвинул деду Ананию граненый стакан. – Двинь ее залпом, как из двух трехдюймовок, а потом и Нарва выплывет со всеми подробностями. Давай тяни!

Дед Ананий не стал упираться. Понюхал жидкость, подмигнул Гуку, как заговорщик, и, отломив от пшеничного ломтя корку, пожелал всем нам доброго здоровья.

Все произошло в какое-то мгновение. Старик, должно быть, чересчур понадеялся на собственные силы. Запрокинув голову, он хватанул «микстуру» залпом, как того требовал Гук, и задохся. Глаза у него округлились. Жилистая натруженная рука судорожно сжимала стакан с остатком «желудочной микстуры».

– Дыши, дед! Дыши! В обе ноздри дыши! – подбадривал Гук.

– Гос… Гос… поди, по… милуй!.. – едва продыхнул дед Ананий. Лицо его побурело, как свекла, из глаз выкатились крупные слезины.

– Воскрес?

– Воистину вокресе.

– Прояснилась погода?

– Господи помилуй!..

– Двинь остаток. Для желудка, а так и для полушарий.

– Дык это же – первачина горючая. Сто градусов, не мене! Господи помилуй! Где такую вырабатывают?

– Не первач, «желудочная микстура», говорю. За первач моментом милиция взгреет. Ты, дед, поперхнулся от жадности. Думал, может, как бы «микстура» не усохла, вот и хватанул, чтоб дно не мутить. Теперь закусывай. Самое время. Нарву потом припомнишь, когда «микстура» разойдется по двум полушариям и просвежит их.

– Какие такие полушария?

– Ты что, без полушарий?

– Отродясь не слыхивал. Обхожусь, должно быть, без полушарий. За «микстуру» – спасибочка. Промерз ноне за день. Возишь, возишь воду, и хоть бы холера Фроська стаканчик яблочной поднесла! Так и другие. Бесчувственность.

– Жми на гуляш.

– Спасибочка.

На некоторое время дед Ананий примолк, с похвальным аппетитом налегая на гуляш.

Я чувствую, кто-то смотрит на меня со стороны. Вижу, возле стены девушка.

Кого-кого, а Гутю я никак не ожидал увидеть в чайной. Она появилась как-то сразу возле стола, за спиной деда Анания. В светло-синем пальто, в бордовой вязаной шапочке, прикрывающей только на затылке копну ее золотистых волос. Вокруг шеи повязан рукодельный гарусный шарф из красных и желтых полос. Она совсем не тоненькая, как была в гостинице. Что-то есть в ней гордое, повелительное и в то же время озорное, как у отчаянного парня. Она довольна, что захватила меня врасплох с шоферами. Я только что чокнулся с Субботиным и пожелал ему «счастливых трудных дорог», на которых он чувствует себя настоящим шофером.

– А, Ласточка! Присаживайся. – Мне стало неудобно пить вино при Гуте, и я опустил стакан.

– Спасибо. Вы так и не ночевали в гостинице, а я вам оставила комнату.

– Я сказал, что был у Теминых…

– Уезжаете?

– Мы его сейчас в кабину и в гости к нам, в Уяр, красавица, – ввязался Гук. – По масленой