Тяжелые бои на Восточном фронте - Эрвин Бартман

Я вернулся к себе в пекарню. По радио передавали какую-то музыку. Следуя примеру Фрица, я разделся до пояса и помог ему замешать новую порцию теста. Вдруг радиопередачу прервали звуки фанфар. Это был явный признак того, что будет сделано какое-то важное сообщение. Мы остановили работу и подошли поближе к радиоприемнику. Ранее тем же утром Гитлер выступал перед немецким парламентом с речью, в которой сообщил, что наши войска начали боевые действия в Польше. Закончил он свое выступление декларацией:

– Нас поддержат наша несокрушимая воля и немецкая сталь.

Фриц покачал головой.

– Я знал, что так и будет, – вздохнул он.

В те выходные Великобритания и Франция объявили войну Германии.

В понедельник утром я, как обычно, помахал еврейскому мяснику на Палисаденштрассе.

– Доброе утро, господин Грюнфельд! – крикнул я.

А тот сквозь свою длинную вьющуюся седую бороду проворчал:

– Гм… Доброе-то доброе, да только не для нас, евреев…

Декабрь 1939 года – весна 1940 года

Сразу после моего шестнадцатого дня рождения температура воздуха резко опустилась, ознаменовав начало более холодной, чем обычно, зимы. Дневные температуры редко поднимались выше нуля. На этот раз перспектива работы в жаркой пекарне казалась более чем соблазнительной. Я крутил педали энергичнее, чем прежде, стараясь держаться поближе к белым линиям у обочин, чтобы несколько обезопасить себя в отсутствие уличного освещения.

Я добрался до пекарни, чтобы отыскать Фрица, теперь уже вполне состоявшегося пекаря. Он работал один. Как обычно, мы обменялись рукопожатиями.

– Где хозяин? – спросил я.

Фриц рассмеялся:

– А его-то как раз забрали в числе первых. В вермахт. Фрау Глазер сказала, что он назначен в военную пекарню где-то за городом.

– Интересно, когда настанет наша очередь, – размышлял я вслух.

– Кто знает? Но потеря старика Глазера – это для нас дурные вести. Как-никак, на одну пару рук меньше. Мне кажется, эта война – дело слишком серьезное. Попомни мои слова, Эрвин: бомбы, которые взорвались на Ландсбергерштрассе, – это только цветочки. Ты видел, что там произошло?

– Да, я ходил туда с родителями на выходные. Там собрались большие толпы, но ничего толком рассмотреть было нельзя – разве что несколько сбитых с крыши черепиц. Да еще полицейские собирали сброшенные с самолета листовки.

С приближением рождественских праздников работы в пекарне прибавилось, как никогда. И к тому времени, когда нужно было все чистить и убирать в конце дня, запах свежеиспеченного хлеба выворачивал мне наизнанку все внутренности.

– Хорошо потрудился, парень, – с поддельным американским акцентом сказал Фриц. До недавнего времени он частенько ходил в кинотеатр на Потсдамерплац, где крутили американские фильмы. Однако рейхсминистр Геббельс положил этому конец, объявив такое кино слишком чуждым для арийских глаз.

– Увидимся завтра, – сказал я, поворачиваясь к двери.

Когда моя рука уже сжимала дверную ручку, Фриц тихо позвал меня:

– Эрвин…

Я остановился, слегка приоткрыв дверь, нетерпеливо ожидая, когда мне наконец удастся вырваться из пекарни и застать хоть кусочек дневного света в этом холодном декабре.

– Эрвин, – повторил он, – ты ведь еще не слышал важных новостей.

Тон его голоса был почти музыкальным, но вместе с тем полон иронии.

– Каких еще новостей?

– Завтра мы приступаем к работе в три часа утра…

Бедняга Фриц был всегда так занят, что у него порой даже не было времени сходить домой. Некоторое время я тоже ночевал в пекарне, но это меня так доконало, что дальше так продолжать я не мог. Чтобы добираться до работы вовремя, я теперь должен был уговаривать свое утомленное тело отрываться от постели без четверти два. И так продолжалось вплоть до одного весеннего утра, когда я, приехав на работу, с удивлением обнаружил там господина Глазера, который уже замешивал тесто для булочек.

– Доброе утро, Эрвин, – приветствовал меня герр Глазер, указывая на свои ноги, – кажется, они все-таки не приучены для армейских сапог.

Мои сомнения относительно того, говорит ли правду господин Глазер, ссылаясь на проблемы с ногами, рассеялись, а перспектива более короткого рабочего дня немедленно подняла мне настроение. И точно: в конце того же дня господин Глазер объявил:

– Завтра начинаем работу в 4:00 – и продолжаем до тех пор, пока не оформим все заказы.

Несколько недель спустя, как будто для того, чтобы восполнить потерю в лице господина Глазера, вермахт призвал в свои ряды Фрица. Когда я вернулся домой тем же вечером, мое лицо, должно быть, было мрачнее тучи.

– Чем это ты озабочен, Эрви? – спросила мама.

– Фрица забрали в армию – и завтра мы опять приступаем в 3:00 утра. – С этими словами я бессильно плюхнулся в отцовское кресло, уже придвинутое поближе к печи. – Мама, я уже по горло сыт проклятыми булками!

– Но ведь это вполне достойное занятие, Эрви, – укоризненно заметила она. – Да к тому же ты привык к долгому рабочему дню.

Я утешал себя мыслью о том, что по субботам вечером я все еще был в состоянии встретиться с лучшими друзьями – Хорстом Мушем и Гюнтером Шмидтом. Вместе мы были «три мушкетера», одноклассники, которые стали неразлучны с первых дней учебы в школе. Муш умел здорово рисовать и устроился учеником к одному худож-нику-графику. Шмидт работал на рейхсбане, Германской государственной железной дороге. Большинство суббот мы проводили в «Театре Плаза», где играли варьете. Иногда мы пробовали закрутить с местными девочками, но все наши заигрывания оказывались не слишком успешными.