Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

его даже вышучивали, впрочем, незлобиво. Чем ближе подвигались к Кострице, тем все больше Язь думал о доме, о тетке, мечтал о бане своей, деревенской. С работы до поту да с ночевок в одежде, на соломе, все тело зудело у мужиков.

Но всему на свете наступает конец. Уже остались позади Боровичи и волость Березовец, родовое владение Борецкой. На рассвете дождливого субботнего дня лодья подошла к Дмитровскому – главному селу второй Марфиной волости, Кострицы. Накануне чуть не всю ночь пихались, старшой знал тут реку наизусть и торопился доправить лодью до места.

За излуком реки открывался обширный пойменный луг и за ним, на пологом холме, белая каменная церковь с зеленою черепичной маковицей и кровлями, окруженная боярским двором, избами, ригами, сараями, амбарами и банями, сбегающими к самой воде. С неба сеялось и сеялось на расстеленные под осенним дождем льны.

По раскисшей дороге они поднялись в гору. Опрося тоскливо озирала место своей будущей жизни. Подбежала мокрая собака, обнюхала всех и завиляла хвостом. Потом показалась баба, в коротком кожухе, с подоткнутым подолом и босая. Остановилась, любопытно разглядывая Опросинью. На вопрос старшого быстро закивала головой:

– Тута Демид Иваныч, туточки! Сейцас скличу!

Баба убежала, шлепая по лужам и раскидывая врозь пятки.

Демид встретил их на крыльце господского дома. Он не улыбался уже, как в Новгороде, был важен и деловит. Тотчас распорядился накормить прибывших и скликать народ, чтобы разгружали лодью. Чувствовалось, что здесь он хозяин. Тимоха низко поклонился, подходя. Демид перевел глаза с него на Опросю, приказал:

– Девку Маланья примет, а ты отдохнешь, – скачи в Новгород.

– Демид Иваныч! – взмолился Тимоха. – Допусти своих проведать! Хошь до завтрева дня!

– Ну… – поколебался Демид, – беру грех на душу. Только запоздать, сам пеняй!

Радостный, Тимофей живо сбегал за Опросиной укладкой, торопливо поел и, сердечно распростясь с нею и с лодейными мужиками, зашагал по знакомой дороге на Перевожу, откуда до родного Коняева было всего четыре версты.

Дождик перестал, и среди волглых серо-синих, низко бегущих облаков стало кое-где проглядывать небо. Тимофей, все набавляя и набавляя шаг, прошел лесом, миновал подросшую за время его отсутствия березовую рощицу, всю в пожухлом осеннем золоте, мимоходом подосадовав, что не успеет сходить по грибы, поднялся на угор, спустился в низинку и уже почти бежал, когда показалась поскотина и начались коняевские сенокосные пожни. Втягивая ноздрями близкий запах дыма, он предвкушал баню. Суббота, тетка уж, поди, затопила! И вот – последний угор, за угором речка, за речкой, на берегу, знакомые крыши родной деревни. Лодка-перевозка была на месте. Тимоха, натужась, спихнул ее в воду и с наслаждением влег в весла. До́ма!

Баня, однако, была нетоплена. Тетка лежала, у нее болела голова, и даже не очень обрадовалась Тимофею. Не унывая, он нарубил дров, наносил воды. Тетка тогда уже поднялась, повязав голову, и затопила. Пока дотапливалась баня, она, охая, отыскала для него чистые исподники и рубаху покойного мужа, слазала на подволоку за веником.

Наконец-то истомившийся Тимофей смог скинуть залубеневшие от грязи порты и выпариться. С острым удовольствием он хлестался веником, все поддавая и поддавая на каменку, так что пар начал обжигать ему пятки. Немного ошалев, Язь вывалился из бани, со стоном окунулся в речку и, взбодренный, снова полез париться. Устал и, лежа на полке, почувствовал вдруг сирость, ровно Опроксея. Бахвалиться-то он бахвалился, а ни дому у него, не семьи. Что он кому? Одна тетка, да и та хворая, не ровен час умрет! Тогда хоть на Двину подавайся… Тимофей принялся вновь, уже яростно, хлестать себя по бокам. Вышел, скинув усталость, снова бодрым, бывалым, городским. Тетке, что все жаловалась на боли в голове, подарил сбереженную гривну, кусок бухарской крашенины, что привез для нее из города, и лакомства: горсть изюму и кулек сорочинского пшена. Тетка смягчилась. Уже не жалуясь, живее захлопотала по хозяйству. Пока Язь уплетал щи с кашею, выполоскала в бане его лопотину, выжала и повесила прямь печи, просушить. Она еще возилась, а наевшийся Тимофей отдыхал на лавке, как забежала соседка:

– Архиповна! Лодья с товаром пришла!

Увидав Тимофея, всплеснула руками:

– Гость у тя! А я и не кумекаю!

Поздоровались. Тетка тут же похвасталась подарком. Потом обе засобирались:

– Нать поглядеть, что привез купечь!

У лодьи, у причала, где приезжий купец раскладывал товар, толпилась уже вся деревня: трое мужиков-хозяев – деревня считалась в три двора, – старики, бабы, детвора: с лишком два десятка душ. Были тут и две бабы из Кикина, соседней, в версте, однодворной деревни. Тимофей кивнул бабам, степенно поздоровался с мужиками.

Купец, хожалый новгородец – тонкий нос с горбинкой, внимательные глаза, светлая бородка, сам среднего роста, подбористый, обходительный. Наметанным глазом окидывая негустую толпу, он легко, но без лишней развязности перешучивался с бабами, уважительно расспрашивал мужиков. Помнил всех, походя тут же вызнавал, кто умер, женился. Язя он заметил сразу:

– Ктой-то новый у вас? Овдотьи сестрич? А, Тимофей, Кузьмы покойного сын! У Марфы Ивановны? Давно из Новгорода? Не слыхал, с Москвой чего?

Кажется, все на свете знал купец! Руки его за разговором почти не задерживались. Он давал, принимал, взвешивал, цепляя безменом. Принимал шкурки, овчину, кожи, коноплю, масло, холсты, яйца и сыр. Торговля шла больше меновая. Тут же купец развернул штуку глазастой хлопчатой ткани и отрез городского сукна. По рукам пошли цветные праздничные выступки.

– Кого уж, старуха! Молодым наряжатьце! – сожалительно толковали бабы, передавая алые изузоренные выступки одна другой.

В лодье было всего понемногу. Высокая тощая старуха, известная деревенская охальница и переводница, взяла кусок мыла и, развеселясь, выкрикнула:

– Ж… да голову вымыть!

– Ну, ты не лезь, Марья! – одергивали ее бабы.

Для мужиков купец привез рыболовные крючки, наконечники для охотничьих стрел и копий, медвежью рогатину, насадки к лопатам, гвозди, наральники и прочий железный товар. Мужики натащили ему шкурок хорьков, горносталей, зайцев, один приволок лису, другой – бобра. Купец за шкурки расплачивался солью, за бобра, без спора, выложил серебро. Серебром платил чаще он сам – Марфа брала часть оброка деньгами, и крестьяне старались поболе продать, чтобы выручить хоть малую толику оброчных денег. Купец, однако, серебром платил далеко не за все. Лису и ту долго вертел так и эдак, встряхивая пушистую шкуру.

– Зимняя! – успокаивал его охотник.

Бабы брали краску, иголки, ленты, цапахи – бить шерсть. В обмен нанесли своего вязанья: цветных носков, рукавиц, поясов. Купец, прищуриваясь, мгновенно оценивал, ладен ли узор, а рукою тут же выщупывал, плотна ли вязка, и или брал, или возвращал назад. Со стороны казалось, что он играет, балуется, перебрасываясь товаром.

– Льну не продаете, мужики? Серебром заплачу! – негромко спрашивал купец.

Те мялись, нерешительно поглядывая на Тимофея. Язь, чтобы не мешать торговле, отошел в сторону. Выделанный лен, по закону, должен был весь идти в оброк боярыне, и потому продавали его хоронясь, из-под полы.

– Чегой-то мало нынце у вас товару! – притворно журил купец, приканчивая торговлю.

– Редко ездишь! – кричали ему.

– Бывай чаще, мы всё тебе нанесем, никому больше!

– Река обсохла, эко забрались, не всякий год и заедешь! – возражал купец.

Отоварившись, селяне дружно помогли ему спихнуть лодью с мелководья и еще кричали вслед, прощались и благодарили. И только уж когда купец скрылся за излуком берега, пошли сожалительные замечания:

– А поди знай, сколь оно стоит!

– Уж себя не омманет!

Баба, купившая алые выступки, теперь вязалась к Тимофею:

– Тимофей, ты знашь новгородские цены-ти, почем таки выступки в Новом Городи?

– Ладно, Таньша, не журись! – остановила ее подруга. – Ему ить провоз стоит, да без выгоды кто к нам сюда заберетце!

– Гости́! – хлопнул Язя по плечу один из мужиков. – Поведай-ко, какие новости в Новом Городи!

Тимофей не стал отказываться. Он и тетка, и другие два хозяина, и бабы – почитай всей деревней – пошли к соседу. Заполнили всю избу. Хозяйка поставила на стол деревянное блюдо с калитками, огурцы, масло.