Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович

8 ноября. Раннее утро в Верином холодильнике

О Вере. Бывшая жена бывшего “Шиповника”. Один из лучших цветов цвета русской интеллигенции. Ведь кроме “гнилой”, кутящей, болтающей, декадентствующей и мещанской интеллигенции был и этот слой, в который входила Вера и из которого принесла в зачатки социалистического строя нравственную бодрость, деловитость, честность мысли, высокоразвитое чувство товарищества, веру в будущее и неутомимую энергию. Ей около 50-ти лет, но она еще красива. И воображаю, как была хороша она в молодости с этими блистающими оживленной мыслью и жизнерадостностью глазами, бронзово-зелеными с золотыми искрами, с соболиными бровями, с черными курчавыми волосами, с цветущим худощавым лицом, с током молодой энергии (и в старости он ощутителен) в каждом движении, вращалась среди революционеров (сочувствовала или активно в их работе участвовала – не знаю). Вернулась в Россию революционно настроенной. Встреча с “Шиповником” – это эстетический mesalliance – замужество с ним. Вращалась во всех литературных салонах Петербурга. Стойко перенесла разорение и дальнейшие трудности Октября. Занялась писанием романа – кроме труда для заработков. Всегда в работе. Всегда оживлена. Всегда внимательна к людям и к их нуждам. Здесь – низкий поклон ей за участие к судьбам бездомного Мировича.

3 часа дня. Солнце. Гостиная Аллы

10 заповедей приживания

(Наставление особам, долговременно или кратковременно в чужих домах – и даже дружественных – приживать обреченным.)

Правило первое – не привозить с собой громоздкого багажа.

Второе – не звать к себе никого, по телефону звонить как можно реже.

Третье – не критиковать порядков и обычаев дома.

Четвертое – не давать советов и вообще молчать как можно больше.

Пятое – возможно реже попадаться на глаза наиболее нервным членам семьи.

Шестое – дурное настроение прятать под личиной бодрости.

Седьмое – быть безупречно опрятным, тщательно за собой убирать, вещей своих не разбрасывать.

Восьмое – не говорить о своих болезнях и нуждах.

Девятое – всеми доступными способами возмещать хозяевам протори и убытки, нанесенные материальной стороной приживания.

Десятое – стараться как можно скорее из оного, приживательского, положения выскочить.

АМИНЬ.

Вечер. 11-й час. Комната Леониллы

Вчера Алла была в Кремле на банкете. Видела послов и посланниц всех государств. Познакомили ее с Калининым и Литвиновым. Немножко закружилась у нее голова. Немножко – но закружилась. Я знаю, что головокружение это пройдет, а может быть, уже и прошло. Что главная причина его – надежда на какую-то поддержку извне против интриг и притеснений в ее сторону внутри театра (Алла не умеет бороться за свою карьеру и презирает в этой области борьбу). Но – я так люблю кристальность внутреннего облика Аллы, что не хотела бы ни одного затуманивающего штриха на прозрачной ясности ее души.

…И как откровенна низость ее гонителя-мучителя, режиссера Судакова^[305]: увидав ее в обществе Калинина, Литвинова и его жены, оживленно с Аллой беседующими, и справедливо догадавшись, что беседа не обошлась без темы о “Грозе” и о том, почему не ей дана в театре роль Катерины, – сей гоголевский герой через час уже говорил с Аллой новым почтительным и предупредительным тоном.

9 ноября

Как я рада, что Алла откажется от роли в “Грозе”. Из Кремля позвонили: Вы будете играть Катерину. И она была рада. Но это был бы не товарищеский акт. (А кроме того, думается – ей бы товарищи сумели поставить здесь новый капкан.) И она отказалась. И головокружение прошло. Вместо него грусть и надежда, что меньше будут “травить и зажимать”.

10 ноября. Красные ворота

“Осенние розы – прелестные розы.”^[306] Милое, помолодевшее (42 года) лицо Л. В. Крестовой. Человек, который вошел в ее жизнь для своего и ее “счастья” (не умею писать это слово не в кавычках). И под сводами полуразрушенной квартиры – в холоде, в сырости, между бревнами, подпирающими потолок, над угарной керосинкой, где жарилась и в свою очередь угарила своим салом колбаса, расцвело бедное, ущербное, но хорошее – человеческое счастье.

С. Н. Смидович, к которой я обратилась с письмом о катастрофе с нашей квартирой, заболела – приступ грудной жабы, и она в больнице. Нам с Людмилой Васильевной не везет. В какие двери ни сунемся, там уже готов рожон судьбы. Но в данном случае не от этого сжалось сердце: вспомнились милые глаза, детски-кристальный, немножко картавый голос, правдивая и героическая душа, отражающаяся во всем существе – и так жаль всего этого. И так хотелось бы помочь, облегчить, хотя бы безмолвно побыть рядом, подержать руку.

12 ноября. В Аллином будуаре

Под ногами белый медведь, а кругом все розовое. 11-й час.

Здесь мы сегодня собрались трое во имя Пушкина, и Пушкин был среди нас. Так однажды было в моей аудитории, когда я читала о Достоевском. И сегодня Пушкин ощутился как реальнейшее, как живейшее присутствие. Бледная, как привидение, сидела Галиночка. Унеслись в какую-то глетчерную, нагорную высь крылатые глаза Аллы. Прочли “Подражание Корану”, “Когда для смертного умолкнет шумный день”, “Под небом голубым” и др. А перед этим я попыталась набросать внутренний портрет Пушкина исходя из его расы, наследственности, воспитания, среды, эпохи, интимных сторон жизни и особенностей его гения. Я знаю, что все это – дилетантски. И знают это и мои слушательницы. Но тем не менее – был с нами сегодня Пушкин. Пришел и слушал себя через наши открывшиеся ему души. И слушал нас. А к Грузинскому^[307], к Цявловскому, к Веселовскому^[308], к Когану^[309] – не приходил.

14–17 ноября. 10 часов утра

Беспросветно-мутное, сырое холодное утро. В Аллиной гостиной полутемнота. В соседнем доме в некоторых окнах лампы. За эти три дня – что было? Два праздника души – встреча в той близости и радости, как 12 лет тому назад – с Л. В. (Крестовой), и письмо Ольги, из которого вижу, что несправедливо обвиняла ее (внутренно и в разговорах с близкими) в “неведении, забвении и окамененном нечувствии” в мою сторону. Письмо просто по неточности адреса блуждало три недели, пока дошло ко мне.