Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

теорию и заслужит одобрение критиков, такая оценка неизбежно оскорбит автора. Ведь если критики не хотят понять простые чувства, радости и горести простого народа, то не смогут и судить о достоинствах и недостатках этой повести. Эта книга написана не для них. Что до любителей изящной литературы, то все они — студенты или школьники из многолюдных городов — искренне и наивно выкраивают драгоценную минутку, чтобы ознакомиться с последними литературными изданиями. Ими уж давно сообща управляют теоретики, критики, умные издатели, даже лживые сплетники из литературных кругов; их жизнь действительно слишком далека от мира, который я описываю в этой повести. Она не нужна им, но она не на них и рассчитана. Теоретики опираются на литературную теорию, обретенную в изданиях разных стран, и не страдают от того, что им нечего сказать; у критиков есть писатели и книги, которым они задолжали мелких милостей и мелких обид, им на всю жизнь хватит, кого восхвалять и кого обливать грязью. Читателям же в массе своей, чем бы они ни интересовались и во что бы ни верили, есть чем себя занять. Я говорю именно о широких массах читателей — разве нет их?

Тем, кого называют «широкими массами», всегда приходится вертеться волчком. Даже если книгу мою и не отвергнет ведущее большинство критиков и теоретиков, главное — чтобы читатели не отвергли ее; сам же я давно отверг все их «ведущее большинство».

Мой труд для тех, кто «оставил школу или даже никогда не ходил в нее, но немного разумеет грамоте; кто работает там, куда не добраться лжи, сплетням и измышлениям теоретиков и критиков: кто живет в тех краях, кому интересны достоинства и недостатки народа, где и когда бы они ни были». Эти люди действительно знают, что такое нынешняя деревня, знают, какими были прежде ее жители, и им непременно захочется узнать о крестьянах, о военных из того маленького уголка мира. Мир, который я описываю, пусть и покажется им незнакомым, однако благодушие и горячность, с которой они стремятся почерпнуть из книги знание и утешение, непременно побудят их дочитать до конца. Но я не намерен останавливаться на этом, я хочу дать им возможность для сравнения и в другой своей повести опишу двадцатилетнюю гражданскую войну, которая заставила первыми принявших ее удар крестьян, чей дух пребывал под небывалым давлением, утратить прежнюю простоту, трудолюбие, смирение, прямоту — и стать совершенно иными. Страдая под налоговым бременем и задыхаясь в опиумном дыму, какие они несчастные и ленивые! Я хочу просто и без прикрас описать, как эти люди шли навстречу неведомой судьбе, влекомые течением истории, написать о страданиях маленького человека во времена перемен, о его чаяниях, о том, как нужда породила стремление выжить и размышления, как выжить. Не сомневаюсь, что мои читатели образованны: это обусловлено переменами в нынешнем обществе; они знают и о великом прошлом, и о нынешней отсталости нашего народа, и каждый из них трудится над великим делом возрождения нации. Быть может, эта повесть всколыхнет в них воспоминания о былом, вызовет горькую усмешку или навеет кошмары, а быть может — придаст им уверенности и отваги!

20.04.1934

Глава первая

1

Старая казенная дорога шла из провинции Сычуань через провинцию Хунань. У самой западной границы Хунани, где она доходила до маленького горного городка под названием Чадун, бежала маленькая горная речушка, на берегу которой возвышалась небольшая белая пагода. У подножия пагоды, чуть поодаль, жила семья: старик, девочка и рыжий пес.

Речушка по ходу течения огибала гору и где-то через три ли, возле самого Чадуна, впадала в большую реку. Пересекши реку и поднявшись на маленькую гору, можно было дойти до Чадуна, преодолев всего один ли. Река изгибалась, словно дуга лука, а горная дорога походила на тетиву, поэтому путь по суше был немного короче. Русло реки шириной около 20 чжанов устилали большие камни. Ее спокойные воды были глубоки — дна не достать, но чисты и прозрачны, так что можно пересчитать сновавших туда-сюда рыб. Речушка уже давно стада главным путем, связывающим Сычуань и Хунань; на ней часто случались паводки, но денег на постройку моста не хватало, а потому здесь возвели переправу, оснащенную лодкой с квадратным носом. Лодка могла зараз перевозить примерно двадцать пассажиров с поклажей, а если людей было больше, то приходилось возвращаться и перевозить в два захода. На носу лодки возвышался бамбуковый шест, на котором висело подвижное металлическое кольцо; через него был продет сильно потертый трос, тянувшийся от одного берега к другому. Когда кто-то переправлялся через речку, кольцо цепляли на трос и паромщик тянул его обеими руками, медленно перетаскивая лодку на другой берег. Перед самым причалом паромщик выкрикивал «Тише, осторожней!», проворно спрыгивал на сушу и тянул за кольцо. После этого пассажиры со всем своим добром, коровами и лошадьми выгружались на землю, преодолевали гору и исчезали из виду. Работу паромщика оплачивали из казны, поэтому путники могли не платить ему. Однако всегда находились такие, кому было неловко, и они бросали монеты на дно лодки; тогда паромщик непременно собирал все до единой и всовывал им обратно в руку, с серьезной миной ворча: «Мое у меня есть — три меры риса, семь сотен монет, мне хватит. Кому это ваше нужно!»

Но нет, люди искали спокойствия души и хотели быть уверены, что поступают правильно: неудобно ведь, если человек тратит силы, а плату не берет; всегда находились такие, кто давал паромщику денег, невзирая ни на что. Тому же становилось не по себе, и уже для своего душевного спокойствия он передавал эти деньги шедшим в Чадун, чтобы те купили ему чаю и табаку. А потом вешал на пояс пучки первосортного чадунского табака и щедро раздаривал всем желающим. Иногда, по выражению лица угадав, что дальний странник глядит на его табак, он тут же клал пучок ему в узел, приговаривая «Не хотите попробовать? Хороший, славный, на вкус замечательный, и подарить кому тоже сгодится!» Чайные же листья, когда наступал июнь, он бросал в огромный чан и заливал кипящей водой, чтобы путники могли утолить жажду.

Паром находился в ведении того самого старика, что жил возле пагоды. Ему уже стукнуло семьдесят, блюсти же берег этой речушки он начал с двадцати лет. Он и сам не знал, сколько народу переправил за полвека. Хотя он и был уже стар и по чести ему полагалось удалиться на покой, Небо не давало ему покоя, да и