Кремль - Иван Наживин

Неподалеку от Кирилло-Белозерского монастыря, на берегу Шексны, светлой и пустынной, только недавно вошедшей в берега, сидело четверо: очень постаревший и побелевший старец Нил; новый инок Белозерского монастыря Вассиан, еще недавно в миру славный князь Василий Патрикеев; маленький боярин Григорий Тучин, тихий, в бедной одежонке, с холщовой сумочкой за плечами, и постоянный спутник его, добродушный бродяжка Терентий с совершенно голой головой: то были следы огня, уготованного вольнодумцам новгородским владыкой Геннадием.

– А как же ты из узилища-то владычного освободился? – спросил Терентия старец Вассиан.

– Вот боярин наш постарался… – добродушно сказал Терентий. – Отец Григорий, тот на Литву подался, а я как-то оробел. Да чего я там, на Литве, искать буду?

– Деньги взяли? – зло спросил Вассиан маленького боярина.

– Знамо дело… – проговорил Тучин. – Дьяк Пелгуй на этих самых еретиках немало заработал…

Помолчали, любуясь Шексной, ее светлым простором, ее ясной тишиной. Исхудавший Вассиан, как всегда, был угрюм и желчен. Его влекла к себе та правда, которою жили тут, в пустыне, лучшие из иноков, но в то же время он как-то не верил и им и раздражался, что и они не дают ему той полной правды, которая избавила бы его от всяких сомнений раз навсегда, за которую можно было бы без сожаления отдать душу. В суждениях своих он был всегда нетерпим и резок. И Нил часто качал на него своей белой головой и улыбался, как ребенку:

– Да нельзя же так рвать и метать во имя Его!.. Правда, Он говаривал, что не мир Он принес на землю, но меч, а все-таки благо тому, кто этого Им оставленного меча – не поднимет…

В последнее время Нил все более и более смелел мыслью и часто сам в тишине дивился тем просторам, в которые она его заводила, но он оставался верен своему старому обычаю передавать откровения Господни только людям «своего нрава», как говорил он, только могущим вместити. Когда такие вот слова, как о мече, срывались у него нечаянно с языка, он каялся в своей келейке и снова клал себе зарок не метать божественного бисера на ветер. К писаниям он относился все свободнее. Он понимал, что свет, изливаемый великими творениями времен уже сгоревших, может светить путникам по пустыням жизни, но что откровения Господни людям все продолжаются и что прежде всего не нужно угашать духа своего. «Человека почте Бог премудростию и разумом и самовластна сотвори его…» – говорил он. Слова эти, к удивлению своему, услыхал он от Данилы Агнеча Ходила, который с неистовым собирателем праха земного, Иосифом Волоколамским, прибыл по делам в Москву, и в устах Данилы слова эти поразили его чрезвычайно. Он видел, что тот говорит их, не понимая, что он говорит, и из этого видел он, как легковесны слова человеческие вообще и как в то же время опасны. И все чаще и чаще приходил он к заключению, что никакие – ни древние, ни его личные – писания ни на что не нужны…

– Куда же ты теперь, боярин, путь держишь? – спросил Вассиан Тучина.

– А куда Бог приведет, отец… – сказал тот тихо-покорно. – Устал я, отче!.. Может, и малодушие это, да что с сердцем поделаешь? Да и нужно ли стеснять его? Не лежит оно у меня к смятениям человеческим. Вот и хотим мы с Терентием подальше в леса податься, чтобы никому не мешать…

– Да, да… – вздохнул тихонько Нил. – Но хорошо глаголет великий учитель наш авва Исаак Сириянин: «Преследуй сам себя – и враг твой прогнан будет приближением твоим. Умирись сам с собою – и умирится с тобою небо и земля. Потщись войти во внутреннюю клеть твою – и узришь клеть небесную, потому что и та и другая – одно и то же и, входя в одну, видишь обе. Лествица оного царствия внутри тебя, сокровенна в душе твоей. В себе самом погрузись от греха и найдешь восхождения, по которым в состоянии будешь восходить…»

Долго молчали, слушая нарядные трели зябликов, пересвистывание куличков по песчаным отмелям, пение скворчиков над келейками…