Русский всадник в парадигме власти - Бэлла Шапиро

В изучении собственно культа коня оформилось четыре подхода^[30]. Тотемические представления, в соответствии с которыми сопогребение человека с конем есть отголоски верований в их тотемное родство, не получили подтверждения. Согласно хтоническому подходу, конь олицетворял божество потустороннего мира. При рассмотрении роли коня с утилитарно-практической стороны обыкновенно выделяются его функции как погребального инвентаря, транспортного средства (отвечающего за доставку умершего к месту погребения и на тот свет, а затем служение покойному на том свете) и пищи для покойного и/или его души. Согласно наиболее распространенной культово-ритуальной теории, конь имеет некое ритуальное значение, но является не объектом, а атрибутом культа^[31]. Представления о том, что герой подчиняет своей воле одно из наиболее сакрализованных животных, были устойчивы и в мировой, и в русской мифологии.

Получив самостоятельное символическое значение, образ всадника стал воплощением сакрального статуса героя. История и иконография почитания всадника восходят к «темным векам» Античности, когда в святилищах появляются первые скульптурные изображения Heros Equitans. «Идеальный всадник» изображен на фризе Парфенона^[32]. Впоследствии выделяются иконографические образы конного воина-святого и конного царя-триумфатора, первый из которых восходил к позднеантичному культу мучеников, а второй — к триумфальной культуре императорского Рима; оба образа были развиты в Византии.

Античные корни диады «всадник — конь» прослеживаются и в славянской, и в древнерусской мифологии, где конь — спутник воина или героя — был постоянным мотивом эпоса. Триумфальная колесница Гелиоса считалась символом власти старшей ветви Рюриковичей и затем великокняжеской власти вплоть до второй половины XV в.

В русской культуре развитие образа всадника продолжалось в контексте трех основных «конных парадигм», тесно связанных и взаимовлияющих: царской или имперской (т. е. парадигмы власти), религиозно-мифологической и фольклорной^[33]. Чаще всего конь выступал как парадно-сакральное существо^[34] и семантически связывался с властителем: согласно мифологической генеалогии, древнерусские князья считались потомками Дажьбога, при котором был установлен институт княжеской власти.

Отечественная иконография всадника появляется в начале XII в. на фресках киевской Св. Софии и в ювелирном искусстве Новгорода (змеевик с изображением св. Георгия-змееборца)^[35]. К концу XII в. относятся всадники с резных белокаменных фасадов Дмитровского собора во Владимире, к XIII в. — с княжеских печатей Мстислава Мстиславича Удалого и внуков Всеволода Большое Гнездо — Всеволода Юрьевича и Александра Ярославича (Невского). В это же время были сделаны каменная иконка св. Георгия и костяная статуэтка коня из Новгорода^[36].

Широкое распространение образа всадника в сфрагистических (а позднее и нумизматических) памятниках Древней Руси свидетельствует о его значении для русской великокняжеской культуры. При Александре Невском известно уже несколько типов изображений: скачущий воин с копьем наперевес, скачущий всадник с вертикальным копьем, едущий всадник с вертикальным копьем и всадник, скачущий с мечом к плечу (все перечисленные типы имели нимб^[37]; последний тип имел наибольшее распространение) и скачущий всадник с мечом (без нимба)^[38].

Еще одним устойчивым иконографическим сюжетом был «змееборец» (также «драконоборец») — всадник-воин, поражающий врага, зверя или человека. Его изображение обнаруживает внешнее сходство с образом Траяна, копьем или дротиком поражающего поверженного под копыта его коня противника, но отличается от него по смыслу. Первоначально на русских печатях изображался не сам князь, а покровительствующий ему святой — союзник и спаситель, оберегающий от бедствий^[39]. Наиболее прочно на монетах и печатях утвердились образы св. Димитрия (Солунского) и особенно св. Георгия^[40], который позднее стал гербовой фигурой.

В сфрагистике образ небесного покровителя заменяется более или менее условным символическим «портретом» (часто не имеющим буквального портретного сходства), начиная со времен Александра Невского, а в нумизматике — с Ивана Грозного. Соединение в одной фигуре святого черт правителя и его патрона было данью византийской традиции паралеллизма монарха и Бога; прочно связывались они и в русском средневековом сознании. Общая символика образа не нарушалась в силу идеи о божественном происхождении царя и царской власти. Но царь приобретал сакральность не сам по себе, а лишь по исполнении своей миссии, главной составляющей которой считалась защита отечества^[41].