Адриатика (Собрание сочинений) - Владимир Виленович Шигин

– Что ж, я согласен подчиниться неизбежности обстоятельств! – заявил он австрийским посланникам в присутствии полковника Сорбье. – Но при одном условии, что французская сторона немедленно прекращает все боевые действия.

– Но я не уполномочен на такие решения! – воскликнул Сорбье в отчаянии.

Австрийцы, в общении с русским главнокомандующим были уже многоопытными, а потому глядели на француза с явным сочувствием. Наивный, он и не представляет, в какие жернова уже попал?

– Но ведь вы, господин адмирал, уверились, что все присланные документы подлинные! – попытался было перехватить инициативу граф Лепин.

– В этом я, безусловно, уверился! – не стал спорить вице-адмирал.

Лица гостей расцвели улыбками.

– Но…, – сделал долгую паузу Сенявин (при этом выражение француза и австрийцев вновь приобрело самый скорбный характер), – Сдать Катторо я все равно никак не могу, как бы того мне не хотелось!

– Это почему же? – вскричали два потомственных графа и один бывший якобинец.

– А потому, что в мирном договоре о вас ничего не говориться! – подошел к австрийцам Сенявин, – Речь идет лишь о французской стороне!

Француз, удовлетворенно кивнул головой и демонстративно отступил на шаг от поникших австрийцев.

– О, ля-ля! – обрадовано вскинул Сорбье вверх руки. – Адмирал, конечно же, прав! Коттаро должно принадлежать нам без всяких посредников!

– Увы, – прервал его радостную тираду Сенявин, – Но я должен разочаровать и вас. Коттаро вы от меня тоже не получите!

Теперь уже наступило мгновение мстительного торжества для австрийцев.

– Ну, а это почему же? – от возмущения французский полковник скрежетал зубами. – Ведь в договоре все написано предельно ясно!

– Дело вовсе не в договоре, – пожал плечами Сенявин. – Все дело в том, что я до сих пор не знаю полномочий Убри, а потому не имею понятия, будет, ли сей договор, утвержден моим императором!

– Так что же нам делать? – возопили разом два австрийца и один француз.

– Только ждать, господа! – сочувственно развел руками вице-адмирал. – Больше ничем я помочь вам не могу!

А едва удрученные эмиссары разъехались, чтобы обдумать происшедшее, а затем отписать возмущенные письма в свои столицы, Сенявин велел командиру дежурного брига выбирать якорь.

– Идем в Новую Рагузу! – сказал он командиру.

– Но ведь там французы? – изумился тот.

– Именно потому и идем!

Несколько часов хорошего хода при попутном ветре и вот уже бриг медленно подходит к гавани древнего Дубровника. С береговых батарей пальнули по непрошенному визитеру несколько пушек. Ядра легли с большим недолетом. Над судном взвился переговорный флаг. Выстрелы сразу же прекратились.

– Я желаю видеть генерала Лористона! – объявил вице-адмирал, высадившись из шлюпки на берег.

Лористон принял российского главнокомандующего немедленно. Расшаркавшись, говорил любезности, пытался даже шутить. Глаза генерала были, впрочем, серьезны и злы.

– Более всего на свете я хотел бы сегодня закончить миром всю нашу нелепую размолвку! – начал разговор генерал, когда они с Сенявиным пригубили по чашке обжигающего кофе.

– Я придерживаюсь абсолютно такого же мнения, – в тон ему заметил Сенявин, – но все дело в том, что австрийцы категорически возражают против прямой передачи вам Катторо! А они имеют при этом свои права, и я не в силах с этим что-либо поделать!

– Проклятые австрияки! – Лористон швырнул недопитую чашку на ковер. – Каковы канальи! Ну, я им покажу права на Катторо!

– Желаю вам удачи, генерал! – откланялся Сенявин, – Я же буду ждать от вас добрых вестей! Надеюсь, что все, в конце концов, уладится к нашему взаимному удовольствию!

Совсем недавно Лористон получил хорошую оплеуху от Петра Негоша и приезд Сенявина старался теперь выдать за свой успех. Дело в том, что Наполеон решил подкупить митрополита, пообещав ему через генерала пост патриарха Далмации. Зная авторитет Негоша, Лористон намеревался переманить его на свою сторону, чтобы митрополит помог при дальнейшем захвате Герцеговины и Албании. При этом в канцелярии Лористона имелось и письмо Наполеона, где тот приказывал, по занятии Катторо, немедленно арестовать воинственного митрополита. Об этом письме Негош, разумеется, не знал, но и на посулы французов не поддался, выпроводив переговорщиков достаточно неласково. Не ограничившись этим, митрополит снесся с скутарским, требинским и албанским пашами, предупредив их о намерениях французов.

Во время последних боев французам удалось захватить в плен двух раненных черногорцев. Их, как диковинку, генерал хотел отправить в Париж. Но из этого ничего не получилось. Один из пленников, едва придя в сознание, сразу же разбил себе голову о стену. А второй, которому не дали этого сделать, и связали, уморил себя голодом. Французам было не понять, что у черногорцев плененн ы е почитаются мертвыми и обратно их никто не ждет. Случай с самоубийством пленных произвел большое впечатление на солдат Лористона. Теперь во французском лагере множились самые невероятные и страшные истории о свирепости черногорцев, что оптимизма не прибавляло.

Вел Лористон лихорадочные переговоры и с турецким пашей в Требине, с агой в Герцеговине и с визирем Боснии. Но предупрежденные Негошом, те вели себя чрезвычайно осторожно. Авторитет русского главнокомандующего и черногорского митрополита были столь велики, что никто не пожелал идти с французами на какие-либо соглашения.

– Мы не будем торопиться и посмотрим, чем кончится ваш спор с адмиралом! – заявили все правители.

Пользуясь возможностью, Сенявин сразу же произвел обмен пленными. Французы вернули гардемарина Яминского и два десятка солдат и егерей. Когда Миша Яминский прибыл на линейный корабль "Уриил", там изумились, ибо мальчишка-гардемарин был напрочь седой. Когда же Яминский начал рассказывать о своих злоключениях в плену, то гневу слушателей не было предела. Дело в том, что, взяв в плен гардемарина, французы сразу же ободрали его до нижнего белья, а самого сбросили с высокой скалы – любопытствовали: уцелеет или нет? Гардемарин, однако, уцелел. Затем несколько раз, перепившись, водили на расстрел. Веселясь, на спор палили в живую мишень, но пули к счастью летели мимо. После этого Миша Яминский был брошен в тюрьму, где и пребывал с солдатами на хлебе и воде. Лечили и перевязывали себя сами, как кто умел. Те, кто имел несчастье попасть в плен тяжелораненым, шансов остаться жить не имел никаких. Не кривя душой, гардемарин рассказал, что если бы перемирие не было заключено еще какой-то месяц, то менять было бы уже некого.

– Мы еще понимаем, когда над пленными глумятся дикие турки, но ведь французы считают себя самой передовой нацией? Как же идеи Вальтера и Дидро? – удивлялись одни.

– Если и был Дидро,