Одинокая ласточка - Чжан Лин

незнакомые имена, Уинд разобрала только слово “мама”. Ее точно ножичком царапнули по сердцу, уголки губ невольно задергались. Чтобы он ничего не заметил, она зарылась лицом в одеяло. Впрочем, это было излишне, его сознание еще не прояснилось. Он стал пинать одеяло, один из кирпичей упал на пол, едва не ударив ее по ноге. Она потрогала его лоб – горячий, почти как тот кирпич. Оказалось, у Иэна сильный жар.

Вдруг он широко распахнул глаза и уставился на Уинд таким неподвижным взглядом, что у нее сердце екнуло, при этом он будто вовсе ее не узнал. Затем он повращал глазными яблоками, неожиданно скосил зрачки к потолку, куда-то в угол, запрокинул голову назад, как бы отчаянно пытаясь дотянуться до чего-то невидимого, пальцы руки, которую он выпростал из-под одеяла, скорчились, словно пять железных крючков.

Владыка небесный… его свело судорогой.

Уинд в панике разбудила спящего за стеной пастора Билли. Беднягу уже столько раз тормошили, что его взгляд, поры, дыхание источали сердитую, как сварливая тетка, сонливость, которая мгновенно превратила его в подлинного старика. Он пошаркал мерить Иэну температуру: сорок и два. Пастор Билли молча покачал головой. Уинд и без слов поняла, что единственное чудо-средство, способное помочь Иэну, это естественный спад жара. Самолеты с лекарствами ждали через три дня. В эти три дня Иэн мог рассчитывать только на свое умение торговаться с Богом.

Чан с водой опустел, Уинд пришлось вернуться на задний двор и наполнить ведра водой из колодца. Она снова и снова обтирала лоб и тело Иэна мокрым холодным полотенцем, и после того, как она множество раз сменила в ведре воду, ему наконец полегчало, спазмы прекратились. Уинд вновь отправила пастора Билли на боковую; уже совсем рассвело, деревенские улицы оживали. Пастор Билли, не в силах одолеть усталость, опять лег спать, зато у Уинд сна не было ни в одном глазу.

Она повторно измерила температуру. Поднимая градусник к утренним лучам за окном, она зажмурилась, что-то прошептала и только потом осмелилась взглянуть.

Все те же сорок и два, ртутный столбик не сократился ни на миллиметр.

Уинд отбросила градусник, умчалась к себе и прибежала обратно со своей коробкой для ниток и иголок. Подсев к кровати, она вытряхнула из коробки тканевые обрезки, выбрала два клочка, побольше и поменьше, и сшила из них два мячика. Затем взяла четыре маленьких лоскутка и скрутила их в трубочки. Когда Уинд скрепила все детали нитками, я поняла, что она смастерила крошечную тряпичную куклу. Цветным мелком она написала на животе куклы два иероглифа, бин гуй, “демон болезни”, а после достала из чехольчика несколько иголок, разных по толщине, и всадила их в тряпичного человечка. Она вонзала их со всей силой и один раз ткнула так яростно, что иголка скользнула и уколола ее палец, выступила бордовая капля крови, и через секунду по коже пополз темный червячок. Уинд сунула палец в рот, всосала кровяного червячка и сплюнула на пол, и взгляд ее в этот миг был таким же лихорадочным, безумным, как у Иэна в горячке, я даже немного испугалась.

Ртуть на градуснике опустилась на два деления и застыла на метке “сорок”, напрочь отказываясь двигаться вниз, как будто эта метка была непреодолимой пропастью.

Я увидела, как Уинд встала в углу комнаты на колени – ладони сложены, губы слегка дрожат, – и решила, что она молится своей бодхисаттве, просит ее сотворить чудо.

Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:

Он покоит меня на злачных пажитях

и водит меня к водам тихим.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла,

потому что Ты со мной;

Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.

Я изумилась, ведь я знаю, что Господь не бодхисаттва Уинд, Господь – бодхисаттва пастора Билли, бодхисаттва Иэна, бодхисаттва американцев. Да, пастор Билли спас ей жизнь, однако она никогда по-настоящему не поклонялась его бодхисаттве. Но оказалось, что она готова отринуть свою бодхисаттву ради Иэна.

Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих;

умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.

Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей,

и я пребуду в доме Господнем многие дни.

Уинд вновь и вновь повторяла молитву, каждый раз проглатывая некоторые слова, пока в конце концов не осталось только три слова: “не убоюсь зла”. Она пережевывала их, глотала, исторгала обратно, из желудка в горло, из горла на язык. Вниз – вверх, вниз – вверх, так много раз, что эти три слова протерли в ее языке ложбинку.

За весь следующий день у нее вряд ли нашлась хоть одна свободная минутка, она разрывалась между больным Иэном, слабой молодой матерью, плачущим младенцем и голодным пастором, и даже коза, даже дрова не желали подсобить, дать ей молоко и огонь, которые были бы очень кстати. В кухне надсаживались меха, но еда оставалась полусырой, потому что дрова в очаге все никак не занимались. Пастор Билли, у которого от дыма слезились глаза, с ребенком на руках ходил взад-вперед по серому кирпичному полу, противно шаркая: шух-шух-шух. Наконец он понял, что сейчас, когда в мире творится столько бедствий, Господу не до него, а значит, на этот раз придется позаботиться о себе самому. Он накинул куртку, вышел из дома, возвратился с одной кормящей матерью из деревни и на время поручил кроху ее заботам.

Пастор Билли в тот день пообедал подгорелой рисовой коркой и недоеденными накануне брусочками редьки. Уинд ни к чему не притрагивалась, у нее пропал аппетит. В конечном итоге пастор Билли заставил ее погрызть квашеной репы, но едва она надкусила реповую соломку, как тут же ее и выплюнула – у нее весь рот в язвочках, соленый ломтик больно их обжег. Помощник по хозяйству перед отъездом нарубил дров про запас, но у нас в сарае протекает крыша, дрова, те, что еще остались, промокли под дождем и не годились для растопки. Иэн и молодая мать нуждались в горячей воде, поэтому Уинд перетащила вязанки во двор и разложила сушиться. Солнце поздней осенью яркое, но греет слабо; Уинд выпрямилась, увидела между ветвями дерева лоскутки ослепительно-белого света, от которого резало глаза, хотела было заслониться рукой, как вдруг небо накренилось и солнце рухнуло на нее, повалило, застигнув врасплох, на землю.

Я сломя голову бросилась к ней, принялась истово вылизывать