Андрей Белый - Валерий Демин

В постоянном медитативном состоянии духа Белый по-новому стал глядеть и на окружавших его, казалось бы, давно и хорошо знакомых ему людей. Ему виделось, что Ася окончательно от него «отъединяется и ускользает», а грань, до сих пор разделявшая супругов, «превращается в бездну». Напротив, с Асиной сестрой – Наташей – у Белого с каждым днем устанавливалось все более тесное взаимопонимание и духовная связь. Он постоянно ловил на себе взгляд ее «огромных удивленных глаз», всеми фибрами души ощущая, как от них идут к нему неземные токи; ее образ постоянно стал преследовать его в снах. Вскоре случилось то, что и не могло не случиться в подобной ситуации – впечатлительный писатель понастоящему влюбился в старшую сестру своей официальной пока еще жены, которую знал давным-давно – ровно столько же, сколько и саму Асю. Наташа действительно обладала какой-то неземной притягательной силой. Даже Штейнер почувствовал ее космическую уникальность и однажды сказал по секрету, что видит у нее четыре незримых крыла.

В конечном счете, А. Белый оказался в труднейшей (фактически – безвыходной) психологической ситуации. С одной стороны, Ася, физиологически переставшая быть ему женой, но он продолжал ее любить возвышенной платонической любовью, по-прежнему посвящая ей стихи, исполненные утонченного лиризма.^[32] С другой стороны, Наташа: по отношению к ней Белый испытывал страстное чувственное влечение, но не мог перешагнуть ни через обычные моральные запреты (а Наташа жила в Дорнахе с мужем – Александром Поццо, другом и единомышленником Белого), ни через требования антропософской этики, постулирующих чистоту отношений между мужчиной и женщиной. Белый попытался преодолеть жизненную дилемму при помощи аскезы и ежедневных медитативных упражнений, но в результате впал в такое полуболезненное, полуэкстатическое состояние сознания, когда впавшему в транс писателю вдруг стали открываться заветные «пути посвящения». Но от любовной болезненной страсти они мало помогали. В результате появились глубокие сомнения, признаться в которых он мог только одному себе и которые впоследствии доверил лишь «интимному дневнику»:^[33]

«<…> Эти экстазы „посвящения“ отдалили от меня Асю (она испугалась их); а между тем они были порождением ее поступка со мною (отказа быть моей женой);^[34] и стало быть: в антропософии я стал терять Асю, самое дорогое мне в мире существо; а вместо Аси стала на всех путях мне подвертываться Наташа; мои чувства к Наташе я переживал злым наваждением; но почему-то закралась мысль, что это „наваждение“ подстроено доктором; что Наташа – „Кундри“ (персонаж оперы Вагнера „Парсифаль“ – девушка, наделенная чарами злого волшебства, которыя пытается соблазнить рыцаря-героя в его поисках Святого Грааля. – В. Д.). И вот в душе отлагалось: „Нет, это – слишком: я весь ограблен антропософией: у меня отнята родина, поэзия, друзья, жизнь, слава, жена, отнято положение в жизни“. Вместо всего я болтаюсь здесь, в Дорнахе, на побегушках у Аси, никем не знаемый, большинством считаемый каким-то „naive Herr Bugaeff“ (наивный господин Бугаев. – нем.); мне стало казаться, что при моем литературном имени, при моем возрасте, при всех моих работах могли бы больше мной интересоваться. <…>»

1914 год поначалу не предвещал ничего тревожного и тем более трагического. Новый год А. Белый и Ася встретили в Лейпциге, куда приехали вслед за Штейнером на его лекцию о «Парсифале». Уже на лекции у Белого начались необычные ноосферные видения, продолжившиеся при посещении могилы Фридриха Ницше, похороненного рядом с отцом, лютеранским пастором, в деревушке Рёкен под Лейпцигом. Положив цветы на могилу и преклонив колени, Белый вдруг почувствовал нечто странное (рядом были и Ася, и Наташа, и ее муж). «<…> Мне показалось, – пишет Белый, – что конус истории от меня отвалился; я – вышел из истории в надисторическое: время само стало кругом; над этим кругом – купол Духовного Храма; и одновременно: этот Храм – моя голова, „я“ мое стало „Я“ („я“ большим); из человека я стал Челом Века; и вместе с тем: я почувствовал, что со мною вместе из истории вышла история; история – кончилась; кончились ее понятные времена; мы проросли в непонятное; и стоим у грани колоссальнейших, политических и космических переворотов, долженствующих в 30-х годах завершиться Вторым Пришествием, которое уже началось в индивидуальных сознаниях отдельных людей (и в моем сознании); в ту минуту, когда я стоял перед гробницею Ницше, молнийно (так!) пронесся во мне ряд мыслей, позднее легших в мои четыре кризиса („Кризис Жизни“, „Кризис Мысли“, „Кризис Культуры“ и „Кризис Сознания“); я сам в эту минуту был своим собственным кризисом, ибо кончена, разрушена моя былая жизнь, ее прежние интересы; и вот – я не знаю: чем буду завтра… <…>»