Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров

Ш. Фицпатрик, напротив, подчеркивала наличие раздиравших деревню социальных, культурных и возрастных противоречий. Трагические страницы жизни российского села 1930-х годов, по ее мнению, были обусловлены скорее этим внутренним конфликтом, в котором государственная власть стремилась принять на себя роль внешнего арбитра^[531]. Таким образом, в современной историографии данной проблемы сложились два противоположных подхода, приверженцы первого акцентируют исследовательское внимание на государстве, второго — на общественных группах как на факторах развития советской деревни. Эти подходы сегодня формируют круг обсуждаемых вопросов.

Вместе с тем в современных дискуссиях о характере взаимоотношений государства и крестьянства в 1930-е годы не всегда учитывается последующее развитие исторической науки. В связи с этим представляется важным отметить две тенденции. В российской историографии в последние годы все чаще поднимается вопрос об эволюции социальной природы крестьянства. Исследователи отмечают распад основ крестьянской повседневности, исчезновение институтов общественной самоорганизации жителей села в 1930-е годы, изменение типа социальной стратификации, появление внутри сельского социума новых социальных общностей и субобщностей с характерными для них чертами сознания. Обобщая, эти сюжеты можно обозначить как проблему выхода крестьянина из крестьянского состояния, утраты им прежних сословных по своей природе характеристик. Другая тенденция присутствовала главным образом в зарубежной историографии, для которой центральной остается проблематика советского политического режима, связанная с «ревизионистско»-«тоталитаристскими» дискуссиями второй половины 1980-х годов. Однако после публикации работ С. Коткина, которому удалось на уровне глубочайшего синтеза применить достижения этих двух концептов, она приобрела несколько иное звучание. Центральным местом в исследованиях многих зарубежных историков стала тема взаимодействия — посредством языка и различных коммуникативных практик — человека и режима в Советском Союзе. Во главу угла было поставлено явление, которое российский историк С. В. Яров очень точно определил как конформизм^[532]. Применение этих новых подходов, как представляется, открывает возможность для обновления отмеченной выше традиционной парадигмы дискуссий в российском крестьяноведении. В контекст этих научных проблем очень логично укладывается осуществленный нами на материалах деревни Русского Севера анализ политического сознания российского крестьянства.

Хорошо известно то колоссальное значение в эволюции советского общества, которое М. Левин придавал крестьянской культуре. Огромные массы крестьян, покинувшие деревню в результате коллективизации, наводнили советские города. Они принесли с собой упрощенное понимание общественной жизни, что способствовало стиранию моральных норм и этических границ в повседневном поведении людей, росту насилия и преступности. В этих условиях формирование сильной центральной власти было естественным, поскольку, с одной стороны, она, дисциплинируя общественную жизнь, отвечала внутренним потребностям общества, с другой — жесткая политическая и социальная иерархия в целом соответствовала примитивным представлениям крестьянской массы об организации власти. Рурализация социального организма городов и архаизация советской политической культуры, по мнению исследователя, стали в итоге одной из причин, предопределивших формирование в России сталинского политического режима^[533].

Рассматривая советский общественно-политический строй, следует однако учитывать обратную сторону этого процесса — советская власть также влияла на эволюцию социокультурного облика крестьянства. В частности, немецкий исследователь И. Баберовски в стремлении политической элиты СССР к культурной гегемонии видел одну из основных предпосылок коллективизации^[534]. Само крестьянство по своей природе было последним сословием Российской империи, выжившим в огне революции и Гражданской войны. Его интеграция в социокультурное пространство новой России и социальную модель советского общества объективно было не менее сложной задачей, чем использование ресурсов деревни для форсированной индустриализации страны. Целям включения крестьянства в социальный и культурный проект большевиков во многом служили усилия советской политической пропаганды, которая в 1930-е годы играла важнейшую роль в процессе политической коммуникации власти и крестьянства. Значение пропаганды в замкнутом медийном пространстве деревни сложно переоценить. Прежде всего, она сообщала крестьянину доступную для его понимания информацию о событиях, происходящих в стране и мире. Пропаганда также предлагала жителю села возможные стратегии поведения в новой, непривычной для него ситуации. Этот аспект особенно важен, если учесть масштабность и необратимость перемен происходивших в жизни села в 1930-е годы. Рисуя яркие образы тех или иных социальных общностей, будь то «кулаки» или «сталинские ударники», пропаганда тем самым конструировала социальную реальность села, становилась фактором общественной эволюции. Наконец, политическая пропаганда давала «в руки» крестьянина грозное оружие для решения своих повседневных проблем, сведения личных счетов и борьбы за свое существование в непростой перенасыщенной злобой и конфликтами жизни деревни 1930-х годов. В конечном итоге пропаганда предоставляла индивиду определенный «символ веры», оставляя ему возможность в определенных границах формировать отношение к последнему.