Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия - Дмитрий Мережковский

Роды родами сменяются;солнце восходит, солнце заходит,ноздри всех утренний запах вдыхают,пока не отыдет в место свое человек.Никто не вернется оттуда, не скажет,что за гробом нас ждет.Радуйся же, смертный, дню твоему,пока не наступит день плача!Слышал я о том, что постигло праотцев:стены гробниц их разрушены,гробы их запустели, как гробы нищих,всеми покинутых,и место их не узнает их:были они, как бы не были.Радуйся же, смертный, дню твоему!Умастись мастями благовонными,вязи вей из лотосов для плеч твоихи сосцов сестры твоей возлюбленной;услаждайся песнями и музыкой,все печали забудь,помни только о радости,пока не причалит ладья твояк Брегу Молчания!

Песнь умолкла, и свежее повеяло веянье ночи из черно зиявших между столпами провалов; ниже склонились огни, все в одну сторону, как будто вошел в палату кто-то невидимый.

– Хороша песенка? – спросил Заакера.

– Нет, царевич, не хороша, – ответил Пангезий, человек без возраста, похожий на скопца, второй великий жрец Атона, начальник царских сыщиков, кроткий изувер, «святой дурак», по слову Айи.

– Чем же нехороша?

– Тем, что безбожна. Если в ней правда, тщетна вера наша.

– Я бы тебе ответил, мой друг, если бы пристойно было говорить невеждам перед лицом мудрого.

– Говори, Заакера, – сказал царь. – Я люблю тебя слушать. Ты говоришь, что многие думают, но не говорят, а мне и горькая правда любезнее лжи.

– Слушай же, Пангезий, – начал Заакера. – Пусть говорит о небесном с неба сошедший сын Солнца, а я скажу о земном. Все мы – вчерашние, и ничего не знаем, потому что дни наши на земле – тень. Всем участь одна, праведному и неправедному, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы. Нет у человека преимущества перед скотом: все изошло из праха, и все отыдет в прах. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот мертвые счастливее живых, а счастливее всех, кто никогда не рождался.

– Что же делать нам, родившимся? – спросил Пангезий.

– В песне отвечено: радуйся, смертный, дню твоему, но помни: тихость бога с небьющимся сердцем – лучший удел.

– Благодарю покорно, хозяин любезный, употчевал! – рассмеялся Айя. – Да я куска не проглочу под этакую песенку!

– Отчего же, мой друг? Память о скорби в радости – что в блюде соль.

– Так-то так, да всякая приправа хороша в меру, а тут пересолено.

– Нет, это не соль, – произнес врач Пенту тихо, как будто про себя.

– Не соль, а что? – спросил Айя.

– Яд, – ответил Пенту еще тише.

Маху взглянул на Мериру. Тот сидел, опустив голову и почти закрыв глаза, с лицом неподвижным, как у спящего или мертвого.

– Что же ты молчишь, благой? – воскликнул Пангезий, обернувшись к царю.

– Молчу, потому что сказать нечего: он прав, – ответил царь.

– Авинька, авинька миленький, вот хорошо сказал! – восхитилась царевна Меритатона и захлопала в ладоши.

Все посмотрели на нее с удивленьем.

– Что это значит, государь? – пролепетал Пангезий.

– Это значит, мой друг, что если нет Бога, то человек хуже скота, потому что скот не знает конца своего, а человек знает.

– Но ведь есть Бог.

– Есть. Все говорят, что есть, но делают, как будто нет. А не читал ли ты, сын мой, что мы дадим страшный ответ за пустые слова? Прав и Пенту: в песне яд. Но ведь и яд может быть лекарством. Два конца у песни: один «ешь, пей и умри», а другой «накорми голодного, напои жаждущего…». Но об этом лучше не говорить: Бог – родник в пустыне; запечатлен для говорящего, открыт для безмолвного. Вот Мерира молчит, и прав, правее нас всех. Не сердись же на нас, болтунов, молчальник наш милый, прости!

Мерира ничего не ответил, только взглянул на царя, и лицо его осталось неподвижным, как у спящего или мертвого.

Вдруг, в тишине, с крыши Атонова храма послышались медленно-мерные гулы тимпанов, как будто забилось в ночи огромное, медное сердце.

Все встали. Царь, царица, царевны, наследник и Мерира подошли к жертвеннику в глубине палаты, перед стенным изваяньем Атона.

– Слава богу незримому, солнцу полночному! – возгласил Мерира. – Сокол могучий, ширококрылый, оба неба пролетающий, чрез небо подземное спешащий в беге недреманном, чтобы утром взойти на месте своем, самый тайный из тайных богов! Жизнью твоею оживают мертвые; даешь ты дыхание ноздрям недышащим, расширяешь горло стесненное и сущим в смерти свет несешь, и, прославляя тебя из гробов своих, воздевают усопшие длани свои, веселятся под землею сущие!

Давеча, когда послышались гулы тимпанов, Маху и Дио вышли в соседнюю горницу. Он подошел к стене, постучал в нее тихонько и приложил к ней ухо. Изнутри послышался такой же стук. Каменная глыба в стене повернулась, как дверь на оси, открывая темную щель. Стены дворца были двойные; между ними был тайник; никто о нем не знал, кроме царя, Маху и Рамоза.

Из открывшейся двери вышли беззвучно, как тени, царские телохранительницы, амазонки хеттеянки. Карлик Иагу выскочил за ними, подбежал к Маху и спросил шепотом:

– Где они?

– Кто?

– Тута, Мерира.

– А тебе зачем?

– Никому их не отдам, задушу своими руками!

Иагу был убийца Руру: взлез тогда на дерево и подглядел в окно, подслушал все, что говорилось и делалось у заговорщиков. Он и донес на них.

– Молодец, Иагу! – сказал Маху, положив руку на голову его. – Ростом с ноготок, а сердце львиное. Только вот что, друг мой: если хочешь спасти царя, пальцем их не тронь, слышишь?

– Слышу, – ответил Иагу, скрежеща зубами.

– Скорей, скорей! – заторопилась Дио.

– Не бойся, успеем, – проговорил Маху спокойно. – Ты ступай к царю, а я подожду здесь. Закричишь – выбежим.

Дио вернулась в палату к гостям. Ни Туты, ни Айи там уже не было. Царь, стоя у жертвенника, шептал про себя молитву. Дио стала за ним против Мериры.

Немного поодаль от жертвенника стоял поставец с хлебами, плодами и винами. Мерира подошел к нему и начал готовить чашу с вином для возлияния.