Тени, которые проходят - Василий Шульгин

* * *

Я понимал, конечно, что такие штучки заведут его далеко. Однако в нем было какое-то внутреннее убеждение в своей правоте. Наступил великий пост, и он говел. Безмятежно говел. Исповедовался. Вероятно, на исповеди сказал священнику о бессудных убийствах. И затем «с верою и любовью» принял причастие. Я это видел. И это тоже была тайна.

* * *

Мне вспомнился Владимир, князь Киевский, святой и равноапостольный. Он принял христианство по-настоящему и прекратил смертную казнь. Но дело повернулось плохо. Клев стал голодать, потому что прекратился подвоз продовольствия. А это случилось потому, что разбойники обнаглели. И народ киевский стал открыто говорить, что прежняя вера была лучше. Новая вера — это голод. И тогда пришли к князю монахи, которых его жена привезла с собою из Царьграда, и сказали ему, что так поступать нельзя:

— Не напрасно ты, князь, на боку меч носишь.

Владимир, в святом крещении Василий, ответил:

— Греха боюсь.

— Мы грех твой замолим, а ты делай свое княжеское дело.

Так вот, Гришин-Алмазов делал свое диктаторское дело так, как он его понимал.

* * *

Однако, кроме политических противников, то есть большевиков и украинцев, выросло еще другое воинство, пожалуй, даже более страшное, чем первые два. В Одессе насчитывалось тогда тридцать тысяч уголовных элементов. Было их больше или меньше — неважно. Важно то, что во главе их стоял знаменитый Гапончик, нечто вроде современного Робин Гуда¹²⁰. Его боялись, но тем не менее он был очень популярен. Он грабил, но вместе с тем широко благотворительствовал. Он даже выплачивал пенсии особенно нуждавшимся.

И вот этот, по существу дела, грабитель, ставший, однако, легендарным героем, прислал Гришину-Алмазову письмо, вполне реально написанное на бумаге. Буквальный текст я, конечно, не помню, но сущность его Гришин-Алмазов мне рассказал. Вот что он примерно писал:

«Мы не большевики и не украинцы. Мы уголовные. Оставьте нас в покое, и мы с вами воевать не будем. Какое вам дело, что мы грабим. Кого мы грабим? В Одессе есть тайные игорные дома, где ведется большая игра. Деньги мало что стоят. Ведется игра на драгоценности: брошки, серьги, золотые портсигары. Вот этих мы и грабим. Неужели вы их будете защищать?»

Прочитав мне это, Гришин-Алмазов спросил:

— Ну, что вы скажете?

Я спросил его в свою очередь:

— Что же вы сделали?

— Я не ответил. Не может же власть вступать в переговоры с уголовниками. Но они поняли мое молчание как войну без объявления войны. И вот с той поры меня обстреливают где только могут.

— Это я знаю. Когда еду от вас в вашей машине, пули так и свистят вокруг. Шофер ваш совсем бесстрашен.

— Да. И представьте себе, он еврей.

— Знаю, мы с ним беседовали. Он мне рассказал, что уже одиннадцатой власти служит.

Гришин-Алмазов удивился:

— Одиннадцатой?

— Да, он мне все их перечислил, но я уже не помню.

* * *

Однажды этот обстрел машины Гришина-Алмазова был очень эффективным. Кажется, это было в день свадьбы Энно.

Консул Энно повенчался церковным обрядом с той дамой, киевлянкой, которая была у него переводчицей. После этого в «Лондонской» гостинице был маленький пир и крупные разговоры.

Энно пригласил на свадьбу одну молодую и красивую румынку, с одной стороны, и Александра Николаевича Крупенского, бывшего предводителя дворянства Бессарабской губернии, с другой. И вот, между этой красоткой и пожилым, но очень горячим джентльменом произошел крупный разговор на хорошем французском языке о том, кому должна принадлежать Бессарабия. Крупенский говорил, конечно, что России. Румынка — Румынии. Она сразу перешла в энергичное наступление.

— Я просто не понимаю вас, ведь вы сами румын.

— Я? Румын? Я предводитель русского дворянства, — сказал он, напирая на слово «русского».

— Пускай так, но ваши предки были румыны.

— Ни один Крупенский, сударыня, никогда не был румыном. Сто лет тому назад Крупенские, которые, повторяю, никогда не были румынами, были турками. И это связано с историей Бессарабии.

— А Бессарабия всегда принадлежала Румынии, — парировала молодая особа.

— Вы опять ошибаетесь, сударыня. Бессарабия принадлежала туркам, победив которых, Россия приобрела ее, к счастью, между прочим. Я не скрываю, что был турком. Но я никогда не был румыном и горжусь тем, что я русский.

* * *

Этот разговор происходил на высоком диапазоне, и тогда любезный хозяин провозгласил тост за своих дорогих гостей. На этом спор кончился, и гости поняли, что пора разъезжаться.

Крупенский и румынка остались в гостинице, а нам с Гришиным-Алмазовым надо было ехать. Мы вышли на подъезд, и в ту же минуту пули впились в косяк дверей и зацокали по стенам.

Гришин-Алмазов загремел:

— Шофер, потушить фонари.

Бесстрашный шофер подал машину без тени боязни, как будто не понимал всю сложность обстановки, но свет выключил.

Мы сели и поехали. Гришин-Алмазов приказал:

— На Молдаванку!

Там жил я. У меня на Молдаванке был комфортабельный двухэтажный домик. В нижнем этаже жила «Азбука», вернее, наличные члены организации. Это были вооруженные офицеры.

Мы доехали благополучно. Распростившись со мною, Гришин-Алмазов поехал к себе (он жил совсем в другой части города, около какого-то собора). Однако не успел я подняться к себе, как в темноте, но где-то совсем недалеко, началась пальба. Я понял, что это напали на «диктатора», и крикнул «Азбуке»:

— В ружье!

Они побежали на выстрелы, которые, впрочем, сейчас же прекратились. В большом волнении я стал ждать телефона. И он зазвонил.

— Алексей Александрович, вы?

— Я!

— Это вас обстреляли?

— Да, меня. Была засада. Но в общем все сошло благополучно. Все целы. Только одну шину прострелили. Доехали на трех колесах. Шофер молодец.

Позже я узнал, что была действительно устроена засада, так как знали, что «диктатор» поедет отвозить меня на Молдаванку. Выстрелы были спереди. Шофер на сильном ходу резко свернул в переулок. Гришин-Алмазов вылетел из машины. Но шофер не бросил его и остановил машину. И когда генерал вскочил обратно, дал полный ход.

Я заканчивал разговор по телефону, когда вернулась «Азбука». Они принесли простреленную покрышку, слетевшую с колеса.

* * *

Примерно в те же дни, то есть когда я уже переехал на Молдаванку, произошло мистическое явление, оказавшее сильное влияние на мою последующую жизнь.

В тот вечер «Азбука» уже занимала нижний этаж, но моя семья и канцелярия еще оставались в «Лондонской» гостинице. Таким образом, я был один в верхнем этаже.