Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов - Светлана Лучицкая

Религиозно окрашены и характеристики султана Алеппо эль-Гази (ум. 1127 г.), одного из самых сильных и могущественных «правителей неверных».^[1046] Эмир именуется «упорным и неутомимым преследователем веры и имени Христа».^[1047] По словам хрониста, благодаря своей военной мощи эль-Гази внушал большой страх, но, подчеркивает Гийом Тирский, «своим» — т. е. мусульманам.^[1048] Христианам же, ценящим спиритуальную силу намного выше материальной, он, по мысли хрониста, был совсем не страшен. Вместе с другими мусульманскими вождями эль-Гази вел войны в северной Сирии. 27 июня 1119 г. он нанес сокрушительное поражение графу Антиохии Роже — это была так называемая битва на Кровавом Поле (Ager Sanguinus). Канцлер Роже Антиохийского Готье записал эти события, называя эль-Гази «тираном» (tyrannus), «преступником» («magister sceleris»), «зачинателем распри» («princeps dissidiae»). У Гийома Тирского в сравнении с хронистом Готье Канцлером оценка эль-Гази намного более нейтральна. Рассказывая о битве, наш автор как бы сравнивает двух противников — Роже Антиохийского и эль-Гази. По его мнению, Роже был человеком нечестивым и распутным,^[1049] но перед битвой он «смиренно и с сокрушенным сердцем» (corde contrito et humiliato) покаялся перед Богом (coram Deo), и потому у него был шанс на спасение своей души. Такого шанса не было у эль-Гази: тот «испустил несчастную свою душу, обреченную на огонь».^[1050] Как видим, хронист оказывается способным не только противопоставлять христиан и мусульман, но и сравнивать их.

Особого внимания заслуживает фигура эмира аль-Бурсуки, атабека Мосула, находившегося в конфликте с аль-Гази. Хронист называет эмира «страшнейшим преследователем веры нашей».^[1051] Аль-Бурсуки был разбит Роже Антиохийским в битве 15 августа 1115 г. и погиб в сражении. Гийом Тирский рассматривает его гибель как естественное следствие его злодеяний — по его словам, аль-Бурсуки «должен был пожать семя своей злостности и плоды безбожности».^[1052] Тон, в котором хронист отзывается о мусульманине, такой же уничижающий, как и у хронистов Первого крестового похода. В своей оценке иноверца Гийом Тирский еще связан с традиционной системой ценностей. Но все же «злостность» своего персонажа Гийом Тирский относит не на счет его морального облика, а на счет его политических деяний.

И все же в большинстве случаев иноверцы, в силу своей принадлежности к неправильной религии, неспособны проявлять высокие нравственные качества. Так, они не расположены к тому, чтобы поддерживать дружеские отношения, даже основанные на общих политических интересах; они склонны к неверности и нарушению договоренностей. Хронист рассказывает о близких отношениях между эмиром Балаком (с 1127 г. правителем Мосула), «могущественным турецким сатрапом»^[1053] и известным своими симпатиями к мусульманской культуре Бодуэном Эдесским. Их союз хронист называет дружбой («amicitia»).^[1054] Балак, находившийся в сложных отношениях с остальными представителями мусульманского политического мира, постепенно утрачивал свои владения и как-то раз попросил аудиенции у Бодуэна Эдесского под тем предлогом, что желал принести личную присягу за последнюю оставшуюся в его владении крепость. Когда в сопровождении свиты Бодуэн прибыл на встречу, сто прятавшихся в засаде турок напали на него. Так христиане познали коварство (malitia) мусульманского эмира. Этот эпизод сильно огорчил Бодуэна и с этого дня, пишет хронист, тот отвергал дружбу турок, и она внушала ему подозрение.^[1055]

* * *

До сих пор речь шла о мусульманских правителях, которые не были современниками Гийома Тирского, и об истории христианско-мусульманских конфликтов, которые во времена хрониста казались далеким прошлым. Не случайно портреты этих политических деятелей и полководцев даются в более абстрактно-символическом и обобщенном духе. Другое дело изображение хронистом его мусульманских современников. Они окрашены в несколько иные тона.

В этом смысле примечателен нарисованный хронистом портрет политических союзников Иерусалимского королевства. Положительными чертами наделяется образ правитель Дамаска Му’ин-аль-дин Унура (Ainardus), с которым в 1139–1140 гг. заключил союзнический договор иерусалимский король Фульхерий. Примечательно, что портреты Унура и других мусульманских правителей обрисованы примерно по той же риторической схеме, что и портреты христианских королей Иерусалимского королевства: описываются их внешность, их нравственные качества, дается оценка их деяниям.^[1056] В своей хронике Гийом Тирский нередко отмечает достоинства Унура. Создавая портрет мусульманского государя, он употребляет оборот «как говорили» (ut dicebatur) — т. е. ссылается на устную традицию. Позитивные характеристики Унура следует рассматривать сквозь призму политических отношений Иерусалима и Дамаска. Унур назван «упорнейшим и вернейшим сторонником заключения договора».^[1057] В связи с этим хронист прежде всего подчеркивает такое его качество, как «искренность в вере» (fidei sinceritas); при этом имеется в виду его верность принципам франко-дамасского союза. Унур был полезен для Иерусалимского королевства, и потому Гийом Тирский называет его «любимцем христианского народа» («populi nostris amator») и «благоразумнейшим мужем» («vir prudentissimus»).^[1058] Примечательно, что такое качество, как благоразумие (prudentia), в хронике приписывается главным образам христианским королям — Амори I, Фульхерию и др.^[1059] В описании Гийома Тирского добродетели Унура, который заботился о государстве, во всех делах был осмотрительным,^[1060] — оттеняют недостойное поведение мужа его дочери — правителя Дамаска. Тот был, по словам хрониста, человеком «праздным, предающимся бражничеству и удовольствиям, погрязшим в пороках».^[1061] Таким образом, хронист не рисует портреты мусульманских иерархов одной краской. В его изображении религиозное не совпадает целиком с этическим, и среди иноверцев есть как положительные, так и отрицательные герои. При этом Гийом Тирский способен видеть тонкие психологические нюансы в образе действий иноверца. По словам хрониста, Унур стремился заслужить благосклонность христианского народа и оказывал франкам разного рода услуги, — но делал ли он это искренне или под влиянием необходимости, остается для Гийома Тирского загадкой. При этом хронист не исключает возможности того, что оба обстоятельства сыграли свою роль.^[1062] Итак, писатель создает психологические портреты иноверцев, наделяя своих героев конкретными индивидуальными чертами, описывая их реальные поступки и речи. Как видим, портреты мусульманских правителей, не лишенные жизненности, резко отличаются от абстрактных образов хронистов Первого крестового похода.