Одинокая ласточка - Чжан Лин

Чжаоху словно обухом вдруг ударило. Его ладони заскользили по униформе, как будто ему везде было больно, в тишине ночи этот шелестящий звук навевал мысли о диком звере, который пережевывает в лесу падаль.

– Вот когда придумаешь, тогда и передам. – Я захлопнул окно.

Я слышал, как удаляются, шурша по песку, его шаги. Поступь была тяжелой, казалось, с каждым новым шагом тело наполовину погружается в землю.

Больше он ко мне не приходил.

Вскоре вышел приказ о перемещении военнослужащих. Весь состав тренировочного лагеря выдвигался в Шанхай, Наньтун и города севера Цзянсу, чтобы принять капитуляцию японской армии. За день до отбытия ко мне вдруг прибежал Иэн:

– Пастор Билли, есть тут одно дело, хочу услышать твое мнение.

– Что, купил очередное сокровище? – спросил я.

В последнее время Иэн частенько пропадал на рынке, и стоило ему раздобыть какую-нибудь занятную вещицу, как он тут же демонстрировал ее мне.

Иэн улыбнулся, обнажив зубы с желтым налетом.

– А вот и нет. Я хочу жениться на Уинд. По закону о военных невестах я могу подать заявление, чтобы ей разрешили въехать в США. Ну, что скажешь?

Моя голова загудела: в нее ворвалось скопом девять тысяч девятьсот девяносто девять ос. Прослужив столько лет пастором, повидав самых разных людей, я был уверен, что научился безошибочно читать между строк, проводить диагностику человеческой души через кожу, жир и кости, по одному только взгляду.

Но с Иэном я просчитался.

– Пастор Билли, я больше ни с кем не делился, я только тебя хочу послушать.

Голос Иэна проделал в громаде осиного роя крошечное отверстие и тихонько скользнул мне в уши.

Мне хотелось зажать их и проорать во всю глотку: Господи! Умоляю, забери их секреты, сделай так, как будто у меня никогда не было ушей. Почему я должен вечно выслушивать их тайны? Неужели у меня своих нет? Почему? Почему?!

– Пастор Билли?..

Рой мало-помалу рассеялся, гудение стихло. Я постепенно пришел в себя.

– Стелла знает? – спросил я.

Я упорно называл ее Стеллой, подобно тому, как Иэн упорно называл ее Уинд. Мы не пытались друг друга переубедить, мы лишь молча, признавая чужое упорство, стояли каждый на своем.

– Еще нет. Думаю сначала спросить в управлении по военным делам, как подавать заявление, и уже потом написать ей письмо.

Я немного расслабился. Пока Стелле ничего не известно, бревно по-прежнему остается бревном, пусть даже его очертания уже напоминают лодку.

Взяв себя в руки, я поделился новостью, которую слышал от шанхайского приятеля:

– Говорят, заявления о военных браках рассматривают только через тридцать дней после подачи. А знаешь, почему так? – спросил я.

– Слишком много желающих? – предположил Иэн. – Очередь?

– И да и нет. Военачальник считает, надо подождать, пока у солдат схлынет эйфория. Многие после возвращения в Америку даже не взглянут на этих бедных китаянок.

Я пристально посмотрел на Иэна.

– Не твой ли случай? – спросил я.

Я тогда еще не знал, что моя новость очень быстро устареет. Вскоре управление по военным делам продлило срок на раздумья с тридцати дней до трех месяцев. Их напугало то, какими темпами росло число заявлений, никому не хотелось наблюдать в ближайшем будущем, как американское правительство тратит огромное количество ресурсов, человеческих и финансовых, на расторжение одобренных ими поспешных браков – ведь развести всегда гораздо сложнее, чем расписать.

Иэн был заметно обескуражен. Немного погодя он вдруг засмеялся, его лицо разгладилось, как у ребенка, который только что проснулся.

– Понятно, – сказал он. – Ладно, раз дают тридцать дней, можно будет хорошенько все обдумать.

У меня наконец отлегло от сердца.

Нет, я все-таки не просчитался, сказал я себе. Сущий ребенок, при всех его талантах и лекциях о хитроумных снайперских тактиках.

– Зубы хоть отбели в Шанхае, – пробормотал я ему в спину.

Ветреным осенним вечером состав тренировочного лагеря, прошагав мимо церкви по песчаной тропе, покинул Юэху. Когда-то по этой самой тропе я привез в деревню Стеллу. Следы уходящих скрыли под собой следы прибывших, пройдет время, и следы новых прибывших отпечатаются поверх следов ушедших. Наверно, такова вся жизнь – слой ложится на слой, одно смешивается с другим.

Закатное солнце в тот день было странным – будто ржавый медный барабан в трещинах. В его лучах казалось, что широкие листья платанов щедро посыпаны кирпичной крошкой. Жители деревни, прощаясь с военными, толпились по обеим сторонам дороги, на протяжении многих ли не смолкали петарды. Громче всех радовались дети. Они залезали на плечи взрослых или на деревья и вопили, надрывая глотку: “Динхао, динхао!” К этому китайскому слову их приучили американцы[41]. Раньше, когда дети кричали “динхао”, им давали гильзу или яркую конфету. Но в этот раз, как они ни старались, их единственной наградой были улыбки. Американцы раздарили все свои гильзы и конфеты и набили карманы совсем другими вещами. Улыбки – это, конечно, хорошо, но по сравнению с гильзами и конфетами как-то уж больно негусто. Дети приуныли.

Наконец длинная колонна прошла, силуэты замыкающих превратились в пылинку в конце тропы. Если бы не клочки петард, кружащие на ветру, точно мотыльки, можно было бы усомниться, что в Юэху когда-либо существовал тренировочный лагерь. Деревня погрузилась в глубокую, пугающую тишину, при которой человек дрожит от звука собственного дыхания. Так тихо было на седьмой день Творения. Ох, нет, тишина седьмого дня – девственная, ведь ничего еще не случилось, ни яблока, ни змея, Адам еще не переложил вину на Еву, Ева еще не знает стыда перед наготой; в Юэху было иначе. В Юэху уже случился тренировочный лагерь, случились американцы, случилась война. В Юэху никогда больше не будет тишины седьмого дня.

Война оставляет свои шрамы, мир – свои. Их шрамы холодно взирают друг на друга, но не могут друг друга залечить.

Я не нашел в толпе Стеллу. Я и не хотел ее искать. Я знал, что она прячется где-то в углу, наедине со своим горем. Я не должен был видеть ее горе, и я не мог допустить, чтобы она видела мою слабость.

ИЭН

Дни между “трансляцией драгоценного голоса” и выводом лагеря из Юэху вспоминаются мне как вихрь бесконечных ганьбэев – кутежей по любому поводу, например в честь подписания акта на линкоре “Миссури” или приема капитуляции в Нанкине. Когда не происходило ничего эпохального, вескими предлогами для ганьбэя назначались чья-нибудь новая прическа, новое блюдо от повара или даже пойманная в углу огромная крыса. В то время мы почти поверили, что этот праздник никогда не закончится.

Теперь, когда японцы уже не сулили наград за американские головы, ничто не мешало нам гулять по уездному