Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя - Катриона Келли

События изложены Дружниковым так увлекательно, что при первом прочтении выглядят почти достоверными. Однако при более тщательном рассмотрении возникают многочисленные возражения. Подпольной версии книги, написанной еще при Брежневе, свойственна небрежность в цитировании, характерная для того времени, когда значительная часть архивных и библиотечных фондов оставалась недоступной для обыкновенного читателя, а соответствующие книги и документы выдавались только в том случае, если они отвечали «заявленной теме исследования». При этом контролировалась идеологическая выдержанность «заявленной темы», например: «Толстой и крестьянский вопрос» или «Классовая борьба на Петроградских фабриках в 1915—1917 гг».. Исследователь, который работал по теме, имевшей политический резонанс, мог получить необходимые материалы только с помощью уловок, допустим, как-нибудь безобидно и достаточно широко определить тему своей исследовательской работы в надежде, что по ходу дела попадется интересующий его документ. При таких правилах точная ссылка на источник могла поставить под удар друзей и сотрудников архивов и библиотек, оказывавших исследователям бесценную помощь. По этой причине неопределенные ссылки типа «в одном архиве», а также нарочитое замалчивание источников информации были обычным делом. Возможно, в связи с этим в книге Дружникова содержатся мелкие ошибки, неизбежные в обстоятельствах, когда проверить источники трудно или вовсе невозможно^[256].

Более существенно, однако, что автор демонстрирует внеисторический подход к предмету. Он с полным основанием ставит под сомнение достоверность официальных документов и в то же время регулярно ссылается на них для подтверждения собственных аргументов. Ему не удается переместить историю Павлика из контекста времени, когда писалась книга, в контекст эпохи ее героя. Как политический диссидент Дружников хорошо знаком с репрессивными механизмами послесталинской эпохи, но проводимые им аналогии между функционированием государственных учреждений в первые десятилетия советской власти и после смерти Сталина далеко не всегда работают. КГБ 1960—1980-х обладал зловещим опытом политических убийств, но все же не каждое убийство, имевшее политический резонанс, лежит на совести этой организации. В 1920—1930-х годах институциональная база ЧК и ОГПУ была много слабее, чем у их преемников в послесталинскую эпоху. Политические убийства или покушения на убийства, за которыми, безусловно, стоит эта организация, были направлены против заметных личностей, живших в больших городах или за границей. Среди самых громких преступлений такого рода можно назвать убийство Игнатия Рейса в ночь с 4 на 5 сентября 1937 года в Швейцарии и убийство Троцкого 20 августа 1940 года в Мексике. У ОГПУ было слишком много реальных и потенциальных политических антагонистов, чтобы тратить силы на организацию политического убийства двух мальчиков из Тавдинского района с целью внести смуту в и без того напряженную атмосферу. Закон о смертной казни за кражу колхозной собственности, изданный 7 августа 1932 года, породил волну массовых арестов и коллективных приговоров, зачастую вообще без всякой доказательной базы. Таким образом, власти имели необходимое и мощное оружие против врагов: зачем в таком случае им понадобилось создавать дополнительный, искусственный повод для усиления репрессий?

Даже если предположить, что на это имелись свои причины, изощренный сценарий, описанный Дружниковым, выглядит маловероятным. В тавдинском руководстве не хватало квалифицированных кадров: ни Потупчик, ни Карташов не выглядят таковыми, если судить по протоколам допросов. Партийные архивы свидетельствуют, скорее, о противоположном, по крайней мере в отношении Карташова. В феврале 1933 года на него было заведено административное дело «за допущение последним грубые политические ошибки в отношении прекращения уголовных дел на кулаков, а также возбуждения дела на умершего гр-на ВИСКУНОВА и халатное отношение к порученным делам». В глазах начальства Карташов выглядел не инструментом для борьбы с классовыми врагами, а ненадежным разгильдяем, готовым кооперироваться с кулаками ради собственной выгоды. Быков, судя по всему, также не был способен инициировать подобную операцию. По сравнению с Карташовым и Титовым он более грамотен и компетентен, но этого еще явно недостаточно.

Если предположить, что операцию задумало начальство ОГПУ более высокого уровня, то очень странным кажется тот факт, что оно позволило тавдинским оперативникам тянуть с расследованием больше месяца и прийти к заключениям, не совпадающим с теми, которые были обнародованы на показательном процессе. В этом свете обращает на себя внимание такое обстоятельство: на суде Иван Потупчик продолжал утверждать, будто убийцы — Ефрем Шатраков и Данила Морозов, а также пытался защитить Титова от обвинений в избиении подозреваемых: «О том что Титов кого при допросах бил я не знаю и не слыхал, кто бы мог отказаться от подписки протокола» [233—233об]. Похоже, заговор на местном уровне не простирался дальше того, чтобы попытаться выгородить сослуживца.

Критически важен факт, что тот вариант документа (b), с которым работал Дружников и на котором зиждется существенная часть его аргументации, неверно датирован. По версии дела Н—7825, свидетельские показания Потупчика, взятые Карташовым, были даны не 4, а 11 сентября 1932 года [29]^[257]. Эта позднейшая дата не противоречит всему содержанию дела: точно известно, что Карташов был в Герасимовке 11 и 12 сентября, но нет никаких свидетельств, что он приезжал туда в какое-либо другое время. Таким образом, гипотеза о преступном сговоре работников ОГПУ, следы которого якобы можно обнаружить в подтасованных протоколах, не подтверждается.