Делай, что должно - Маргарита Нерода

где-то в Советском Союзе могут вот так вот пальмы расти, под небом в парке? В Сочи, оказывается, могут. Среди багрово-алых цветов на клумбе топорщит колючие стебли какой-то огромный столетник. Как в оранжерее.

Ее привезли сюда из Новороссийска. Уходили машины ночью, в пути пахло дождем и морем, и если очень долго всматриваться в окно, можно было различить где-то слева цепочку гор. И вот он город. Пока она видит его только через ограду да с балкона на втором этаже главного корпуса госпиталя. Зеленые сады, белые стены, черепичные крыши домиков и далеко впереди — бесконечное, сверкающее под солнцем море. Такое только присниться может. Пальмы, неведомые южные цветы… Как в романах Жюль Верна. Но от красок этих, от обилия солнца режет глаза. Не трогает эта южная красота, ненастоящей она кажется. Будто заблудилась Раиса в чужих театральных декорациях. И листья на самом деле — цветной шелк, липкий от клея, белоснежные колонны при входе — пустые внутри, а домики вдали и вовсе нарисованы на холсте.

Первые дни она провела в каком-то оцепенении. Сил хватало только на то, чтобы проснуться и спуститься на первый этаж в столовую. И снова уйти и лечь. Это не сон даже, а какая-то непонятная оглушенность. Алексей Петрович бы объяснил… Лишь сегодня проснулась будто. Когда сводку прочла.

В саду тихо. Только легкий ветер шумит в кронах. Воробьи скачут по дорожке, совсем Раису не боятся, потому что выздоравливающие их прикормили. Прыгают теперь птахи почти у самых ног, поглядывают на нее, не перепадет ли им еще чего-нибудь. Живые. Не ведает птица человеческих бед, у нее свои, птичьему разуму посильные. И радости свои, нехитрые. Крошку хлеба ухватил, кошке в когти не попался — радуйся, чирикай.

“Я люблю землю в холодных рассветах, в ночных огнях, все места, в которых я еще никогда не жил”, - так и застряли в памяти строчки. Будто снова слышится знакомый голос. Как же много тех, кто больше не увидит этой земли, так любимой ими… Не услышит, как шумит море… И как много их еще будет!

Опять и опять перебирала Раиса строчки своего письма, которое непременно надо написать, как только рука начнет слушаться: “Сегодня я поняла, что осталась одна. Как тогда, в семь лет, на станции Брянск-товарная. Кто-то сказал бы: “малодушие”. Но малодушием будет позволить этому горю себя раздавить.” Стоит ли об этом писать? Что она сумеет рассказать брату, когда все-таки снимут гипс?

Долго сидеть одной ей не дали. По аллейке вышел навстречу молодой совсем парень, левая рука в гипсе, с подпорками да в локте согнута и в сторону торчит — в дверь только боком, эта сложная конструкция именуется «самолетом». У Раисы сейчас такая же, но на правой руке. Сразу вспомнилось, как в самом начале обороны Алексей Петрович чехвостил какого-то молодого врача, с полчаса провозившегося над таким же каркасом из шин Крамера: “Медицински-то такое вытяжение с первого часа обосновано, а вы подумали, коллега, как его с этим “самолетом” в самолет грузить будут? По санитарно-тактической обстановке ему тут повязку Дезо нужно, а про “самолет” в карточке особо отметить!”

Парень очень хотел закурить и искал кого-нибудь с двумя здоровыми руками, чтобы помог с самокруткой. Увидев, что Раиса тоже “не пилот, но в самолете”, искренне огорчился.

— Может, мы хоть в две руки ее сообразим, сил нет, как курить охота!

Раиса попробовала помочь и со второго раза получилось вдвоем завернуть табак. Раненый с удовольствием затянулся.

— Ну вот, так и жить можно. А с тобой, сестренка, что? Кто обидел? — увидал он Раисины заплаканные глаза. — Ты только скажи, я его одной левой! — и смутился, глядя на гипс.

Говорить пришлось о свежей сводке. Товарищ по несчастью нахмурился, втянул с новой силой дым, но ответил твердо:

— Слово даю, Крым мы воротим! Воротим и фрицев в море перетопим! Ты ведь тоже севастопольская? Я земляков сразу чую! Отберем его, верь моему слову. Ты по званию-то кто?

— Военфельдшер. Я не севастопольская, — Раиса опустила голову, — но там — товарищи мои.

— Воевала в Севастополе — значит, наша, севастопольская! Я с начала навигации сюда ходил, глядишь, и твоих кого привез. Лучше скажи, раз ты по медицинской части, когда меня из этой скорлупы-то вынут? Хожу, понимаешь, как краб с панцирем. Ни покурить, ни поспать, десять раз повернешься, пока устроишь ее, окаянную.

Точь-в-точь как Кондрашов когда-то, ее новый знакомый сокрушался, что лечиться предстоит еще долго. И тоже выспрашивал, нельзя ли что-то придумать, чтобы побыстрее, ведь надоело, сил нет, наши там сейчас в море небось, а я тут бока отлеживаю. “Как же все знакомо! Эх, Кондрашов, Кондрашов… Тоже, наверное, там остался.”

Раиса начала привычно его утешать, что гипс хотя и надолго, зато руку спасли и потом как новая будет. Даже вспомнила про “физиологически обоснованное положение и постоянное вытяжение для правильного формирования костной мозоли”. И этот понятный разговор, ненадолго вернувший ее к прежней работе в госпитале, притушил собственную боль.

В ту ночь сон долго не шел к ней. И в самом деле, десять раз повернешься, пока удобно руку устроишь. Да и не в ней одной дело. Снова и снова сами собой приходили на память знакомые лица, чуть закроешь глаза — и вот ты опять в Инкермане, и все рядом, все еще живы.

На новом месте с самого начала спалось худо. Звуки, долетавшие из коридора, были так хорошо знакомы, что Раисе все время казалось, что она на службе. Даже задремав, она каким-то образом улавливала все, что творилось вокруг: и тихий тревожный дребезг колокольчика — кому-то стало плохо, зовут сестру в палату, и стук костылей по коридору, и хриплое ворчание моторов во дворе — пришли машины, привезли новых раненых. Повинуясь привычному, кажется, в кости вросшему рабочему ритму, Раиса просыпалась в начале шестого утра, почти наяву слыша: “Дежурная смена, подъем!” Даже не всегда осознавала, где она, прежде, чем пыталась пошевелить правой рукой. Только боль возвращала к реальности. А ночами душил один и тот же кошмар: что она каким-то образом проспала, опоздала к смене и ее уже все ищут. Во сне она металась по странным, знакомым и одновременно незнакомым, вызывающим безотчетный ужас штольням и коридорам, словно по кругу ходила и никак не могла найти операционной. С ужасом думала, какой ей сейчас устроят нагоняй, просыпалась с отчаянно колотящимся сердцем и больше уснуть уже не могла. Сидела, облокотясь на подушку, вслушивалась в темноту, пока за окном не