На заре земли Русской - Татьяна Андреевна Кононова

себя парня в кольчуге и рванулся прочь. Спина к спине с Грачом, атаман дрался как в последний раз. Знал, что будут жертвы, знал, что может и сам подставиться под удар, помнил, как точно так же оборвалась жизнь бывшего атамана Ивана Игнатьича: тот в последнюю луну был хвор, потерял былую силу и ловкость, и молодым воинам не составило труда… А, ч-чёрт!

Стёмка выругался и почувствовал, как что-то холодное и острое ударило в плечо, чуть ниже правой лопатки, и вонзилось намертво. Перед глазами заплясали разноцветные круги. Хорошо хоть, что высокий: был бы малость пониже, прилетело бы в шею. Грач, заметив его недолгое замешательство, махнул рукой кому-то, кого смог разглядеть в толпе, и атамана прикрыли с обеих сторон, отвлекая дружинников на себя. Стёмка, сжав зубы, резко дёрнул стрелу, но та, видно, засела крепко: наконечник с треском отломился и застрял в плече. Как ни пытался, не смог его ни достать, ни вывернуть.

Сломанная у одного конца, стрела дрожала в руке у атамана. Мимоходом оглядев её, Стёмка, бывший оружейник, заметил, какая ладная и хорошая: летает скоро, бьёт крепко, на ветру не сбивается. А оперение — цвета тёмной земли с рыжеватыми прожилками, похожее на соколиное.

В памяти тут же всплыли злые слова старого убогого на Подоле, брошенные вдогонку и оказавшиеся пророческими: «Настигнет тебя стрела с твоим оперением…». Уж на что Стёмка в Бога не шибко верил, а тут осенил себя крестным знамением. Каким-то неведомым самому чувством понимал, что вторая такая стрела оборвёт его жизнь, если долетит. Потому в сече впервой нельзя думать: пока думать станешь, пристрелят, ударят мечом. Замешкавшись, Стёмка не заметил, как сзади подобрался противник, а когда услышал скрип мокрого снега под сапогами, было поздно: чужой меч полоснул по руке, вспорол рукав, порезал кожу. Недолго думая, Стемир коротко размахнулся сулицей — даром, что левой рукой не владел совсем — и рухнул в снег вместе с княжьим гриднем, обхватив его за плечи и всадив медный наконечник ниже лопаток, где расходились на спине щитки.

Отдышался. Боль в руке приходила долгими накатами, и иногда отпускало, вот как нынче. Перевернувшись на бок, Стемир вдруг услышал, как прямо над ухом снова скрипит снег, и не придумал ничего лучше, чем закрыть глаза, выдохнуть и замереть: убитого не тронут, разве что сапоги снимут и колчан со стрелами, в ближней драке бесполезными. Двое кметей подошли к нему, один — носком сапога перевернул ничком. Стёмка едва не взвыл от боли, но сдержался, ничем не выдал себя.

— Жив?

— Да нет, похоже. Вот, гляди, как стрелой задело: крепко вошла.

— Знать, кончилось дело.

Вслушиваясь в разговор, Стёмка понял: его, атамана, уже и в лицо знают. А может быть, сейчас поняли… Полежав ещё немного и убедившись, что его оставили, он медленно и осторожно поднялся (снова заныли рука и плечо), высвободил из-под лежавшего подле воина свой нож и, прячась между стволами деревьев отыскал глазами Грача с Лёвкой, махнул им рукой — мол, готовьтесь — и неожиданно звонко закричал:

— Уходим, братцы!

В тот же миг толпы словно разделилась надвое: вся Стёмкина шайка хлынула прочь, в спасительные сумерки леса. Атаман знал, куда их вёл: накануне, когда довелось выручить двоих путников из Киева, он приметил в обрыве неглубокую, но бурную речушку. Через неё можно было перебраться по двум упавшим вётлам: они лежали столь близко друг к другу, что большой опасности такой переход не представлял.

Правда, ни одно, ни второе дерево до этого берега не доставало: приходилось прыгать. Мост из двух стволов тревожно и напряжённо качался под тяжестью десятка человек, остальные, опередив дружину на какую-либо сотню шагов, ждали свой черёд. Стёмка первым спрыгнул на противоположный берег, за ним перебрались остальные. Дождавшись, пока сойдёт последний замешкавшийся, атаман приказал рубить корни. Вшестером они вскоре справились, и первые воины, ступившие на мост, с руганью упали с обрыва. Оставшиеся на том берегу что-то неразборчиво кричали, проклинали всю шайку, но ветер и шум незамерзшей реки заглушал слова.

Дальше Стёмка не знал, куда вести людей, и добрые сутки они кружили по чужому, незнакомому лесу, пока, наконец, не вышли к маленькой, Богом забытой деревеньке, расположившейся у посада славного города Переяславля. Грач узнал родные места, явно волнуясь, то и дело порывался пойти вперёд, хоть одним глазом взглянуть на родную деревню, где никого из родных не осталось, но осталась только память…

В конце концов Стёмка, помня своё давнее желание хоть ненадолго повидаться с семьёй и невозможность это сделать, позволил ему. Олешка уверенно пошёл впереди всех, одной ему ведомой дорогой обвёл людей вокруг деревни.

— Пускай те, кому помощь нужна, со мной пойдут, — промолвил он. — А те, кто справится и сам — останутся здесь нас ждать.

Стёмка сперва не хотел было идти, но раненая рука давала о себе знать, да и Олешка уговорил. Пришлось согласиться. Выдать себя в который раз за путника из другого удела…

Ходить пришлось долго. В одних домах хозяева спали давно, в других — пускать отказывались, и только в одной избе, где из окошка виднелся тусклый свет лучин, молодой мужик-ремесленник с русой окладистой бородой подсказал пойти к старой знахарке, бабке Ладе. Та не глядела, богат ли, беден, простой ли путник или княжий гридень: помогала всем. А здесь люди всякие, и нехорошие тоже есть.

Делать нечего: пришлось идти к знахарке на двор. Двоих раненых кое-как волокли на себе, по очереди, меняясь, когда товарищи уставали. И когда в ответ на стук в ворота откликнулся не собачий лай, как на всех других дворах, а строгий и глуховатый женский голос, спрашивающий, кто там, все шестеро вздохнули с облегчением. Ворота отворила молоденькая девушка в алой понёве, стареньком полушубке и белом пуховом платке. Помогая неловким мужикам внести в избу раненых, она испачкала свои шерстяные рукавички в крови и грязи, но даже не поглядела на это: кинулась скорей кликнуть бабушку, ту самую знахарку Ладу.

Грач, уставший до того, что ноги не держали, тяжело опустился на лавку у печи, освободил пояс, спрятал нож. Почти задремал, как вдруг из полусна его вырвал испуганный, изумлённый девичий крик:

— Олешка!

Грач вздрогнул. Поднялся. Ульянка, родная сестрёнка, повзрослевшая, похорошевшая, подбежала к нему, да так и застыла, не в силах вымолвить ни слова. Грач опомнился первым. Обхватил сестрёнку за пояс, приподняв над полом, прижал к себе, чувствуя, как щёки обжигают Ульянкины слёзы.

— Милая моя, — выдохнул