Весна Византии - Дороти Даннет

Николас вновь разговаривал с Асторре. Тоби развернул его к себе со словами:

― Ладно, думаю, этого достаточно. Можешь ускользнуть, пока император не видит.

Голос фламандца звучал совершенно нормально, и на вид он казался вполне здоровым, разве что чересчур оживленным. Правда, волосы, промокшие от пота, вились колечками, как нечесаная шерсть.

― И думать забудь, ― отрезал он. ― Асторре мне этого никогда не простит. Они ведь будут сейчас состязаться в стрельбе.

Лекарю это было прекрасно известно. Он знал также, что выступления стрелков состоятся лишь во второй половине представления.

― Асторре не так глуп. Он знает, что такое лихорадка. Послушай… генуэзцы от нас далеко. С Юлиусом проблем не будет. Если мы все останемся здесь, император ничего не заметит. Ты пришел, показался на глаза. Так чего же ты ждешь?

― Окончательной победы. Сейчас ты лишишься цыпленка, ― ответил Николас.

Тоби озадаченно уставился на него, а затем опустил глаза. И правда, какой-то лохматый терьер в золотом ошейнике сунул морду в их корзину… Ухватившись за ошейник, лекарь поднял собаку.

― Это Виллекин, ― представил Николас. Собачка хрипло затявкала.

― Виллекин! ― взвизгнул девичий голос. Тоби узнал его, даже не оборачиваясь. Катерина де Шаретти, разодетая как куртизанка. То есть, конечно, не совсем, но… Рыжевато-каштановые волосы были завиты и распущены, плечи обнажены, а в ушах красовались огромные серьги. На ней было шелковое платье, а лицо изящно подкрашено. Она схватила собаку.

― Ты его чуть не убил! Я пожалуюсь маме!

Николас обернулся.

― Если хочешь, я сам ей расскажу. Мне как раз нужно ответить на письмо.

Дориа стоял у жены за спиной. На нем также было парадное платье и цепь с изумрудами.

― Если Виллекин в порядке, ― бросил он, ― то отнеси его на место, милая. Со своим отчимом ты можешь поговорить позднее.

Теперь обернулись все разом: Юлиус, кипящий от гнева, Легрант с выражением невозмутимого любопытства на лице, Асторре, грозно вздернувший подбородок… Годскалк явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но Катерина не смотрела ни на кого из них. Прижимая к себе собаку, она внимательно рассматривала Николаса.

― У тебя волосы мокрые, как в тот раз, когда ты свалился с лихорадкой. Опять приступ, да?

Так что все их старания пошли прахом… Фламандец кивнул.

― Да. И если не хочешь ее подцепить, лучше держись от меня подальше. Как твои дела, Катерина?

Она повернулась, чтобы идти прочь.

― Не смей со мной говорить. Ты вообще не должен был приходить сюда. Это подло. Ты заразишь и Виллекина тоже. Мне не нужна твоя лихорадка.

― Мне она и самому не нужна, ― согласился Николас. ― Ты показывала Виллекина императрице?

Катерина уже отошла к дальним скамьям, но, не удержавшись, все же обернулась, чтобы ответить:

― Так ты все видел? Меня ей представили! На следующей неделе я поеду во дворец. Грекам нравится моя собака. Они ее называют «рим-папа».

Самая излюбленное оскорбление греков по отношению к европейцам… Тем же любезным тоном Николас продолжил:

― На твоем месте, я бы оставил его дома, тут повсюду свирепствует лихорадка. Мне нравятся твои серьги.

На краткий миг лицо ее просветлело, но тут же Катерина вновь нахмурилась.

― Отправляйся домой, ― и с этими словами вернулась на место.

Юлиус попытался было последовать за ней, но священник преградил ему дорогу.

Дориа с улыбкой наблюдал за этой сценой, затем с сочувствием воззрился на Николаса.

― Бедный мальчик! Похоже, посещение дворца тебя совсем подкосило. Я, конечно, слышал, что в банях можно подцепить какую-то заразу, но не думал, что там водится и болотная лихорадка. Или это Алексий так измучил тебя своими ласками?

Он говорил совершенно открыто, хотя и по-итальянски. Возможно, из-за шума никто не смог бы их подслушать. Толпа в нетерпении гудела, призывая басилевса дать знак к возобновлению представления:

― Восстань, божественное солнце! ― пели они по-византийски. ― Восстань! Взойди!

― Ни одна из твоих шлюх, ― продолжал тем временем Дориа, ― не могла бы сравниться с Алексием. Впрочем, должен признать, что и из моих собственных я припомню лишь немногих, наделенных теми же достоинствами. Причем обоего пола.

Подобные намеки, сделанные публично, вывели Тоби из себя. Асторре в изумлении поднял брови. Легрант изменился в лице. Годскалк и Юлиус застыли в неподвижности.

Пагано Дориа улыбнулся им всем, а затем вновь ласково взглянул на Николаса.

― Так ты им ничего не сказал?! Ну, конечно, я тоже не стал делиться с юной Катериной подробностями знакомства с Антимосом, но друзья-мужчины ― это ведь совсем другое дело. ― Он повернулся к священнику. ― Хотя, возможно, он исповедовался вам одному? Я ведь говорил, что вы ― духовник весьма широких взглядов. И воистину, если бы вы видели этого ангелочка…

Толпа шумела все громче:

― Император! Император! Помазанник Божий!

― У тебя мое письмо, ― заявил Николас. Он побледнел, как полотно, и лишь на скулах горели красные пятна. Лицо не выражало никаких эмоций.

«Он ничего не отрицает, ― подумал вдруг Тоби. ― Так значит, это правда… Едва ли он рассчитывал, что Дориа бросит такое обвинение ему в лицо. Однако генуэзец чувствует себя в безопасности. Ни один, ни другой не посмеет ничего сказать чужой жене».

Он попытался вообразить себе письмо Мариане де Шаретти в Брюгге.

«Сударыня, вынужден поведать вам, что ваш супруг спит с банными мальчиками…»

Вот только отрок, который не столь давно прошел мимо них, в сверкании самоцветов, вовсе не был обычным банным мальчиком.

А Николас? Николас, продавший душу дьяволу, вместо этого говорил о каком-то письме… И Дориа эхом повторил:

― Письмо? ― Он вовсе не горел желанием услужить Николасу. Его слишком развлекало происходящее.

Фламандец заговорил вновь. Опытный слух мог бы уловить в его речи следы действия лекарских снадобий.

― У тебя письмо от моей супруги. Я пришел получить его.

«Басилевс! Повелитель римлян!..»

Красивое лицо генуэзца озарилось пониманием.

― Так вот зачем ты явился сюда, несмотря на болезнь! Бедный мальчик! Конечно, ты его получишь.

Он по-прежнему не шелохнулся.

― Итак? ― Николас протянул руку. За спиной у него зазвучали трубы. Люди начали вставать с мест. Призванный своим народом, Избранник Божий наконец вернулся в Кафисму. Дориа пожал плечами.